Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь вторая

День уходил, и неба воздух темныйЗемные твари уводил ко снуОт их трудов; лишь я один, бездомный,

Приготовлялся выдержать войнуИ с тягостным путем, и с состраданьем,Которую неложно вспомяну.

О Музы, к вам я обращусь с воззваньем!О благородный разум, гений свойЗапечатлей моим повествованьем!

Я начал так: «Поэт, вожатый мой,Достаточно ли мощный я свершитель,Чтобы меня на подвиг звать такой?

Ты говоришь, что Сильвиев родитель,[29]Еще плотских не отрешась оков,Сходил живым в бессмертную обитель.

Но если поборатель всех греховК нему был благ, то, рассудив о славеЕго судеб, и кто он, и каков,

Его почесть достойным всякий вправе:Он, избран в небе света и добра,Стал предком Риму и его державе,

А тот и та, когда пришла пора,Святой престол воздвигли в мире этомПреемнику верховного Петра.

Он[30] на своем пути, тобой воспетом,Был вдохновлен свершить победный труд,И папский посох ныне правит светом.

Там, вслед за ним. Избранный был Сосуд,[31]Дабы другие укрепились в вере,Которою к спасению идут.

А я? На чьем я оснуюсь примере?Я не апостол Павел, не Эней,Я не достоин ни в малейшей мере.

И если я сойду в страну теней,Боюсь, безумен буду я, не боле.Ты мудр; ты видишь это все ясней».

И словно тот, кто, чужд недавней волеИ, передумав в тайной глубине,Бросает то, что замышлял дотоле,

Таков был я на темной крутизне,И мысль, меня прельстившую сначала,Я, поразмыслив, истребил во мне.

«Когда правдиво речь твоя звучала,Ты дал смутиться духу своему, —Возвышенная тень мне отвечала. —

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;Иначе мы отходим от свершений,Как зверь, когда мерещится ему.

Чтоб разрешить тебя от опасений,Скажу тебе, как я узнал о том,Что ты моих достоин сожалений.

Из сонма тех, кто меж добром и злом,[32]Я женщиной был призван столь прекрасной,Что обязался ей служить во всем.

Был взор ее звезде подобен ясной;Ее рассказ струился не спеша,Как ангельские речи, сладкогласный:

О, мантуанца чистая душа,Чья слава целый мир объемлет кругомИ не исчезнет, вечно в нем дыша,

Мой друг, который счастью не был другом,В пустыне горной верный путь обрестьОтчаялся и оттеснен испугом.

Такую в небе слышала я весть;Боюсь, не поздно ль я помочь готова,И бедствия он мог не перенесть.

Иди к нему и, красотою словаИ всем, чем только можно, пособя,Спаси его, и я утешусь снова.

Я Беатриче[33], та, кто шлет тебя;Меня сюда из милого мне края[34]Свела любовь; я говорю любя.

Тебя не раз, хваля и величая,Пред господом мой голос назовет.Я начал так, умолкшей отвечая:

«Единственная ты, кем смертный родВозвышенней, чем всякое творенье,Вмещаемое в малый небосвод,[35]

Тебе служить — такое утешенье,Что я, свершив, заслуги не приму;Мне нужно лишь узнать твое веленье.

Но как без страха сходишь ты во тьмуЗемного недра, алча вновь поднятьсяК высокому простору твоему?»

«Когда ты хочешь в точности дознаться,Тебе скажу я, — был ее ответ, —Зачем сюда не страшно мне спускаться.

Бояться должно лишь того, в чем вредДля ближнего таится сокровенный;Иного, что страшило бы, и нет.

Меня такою создал царь вселенной,Что вашей мукой я не смущенаИ в это пламя нисхожу нетленной.

Есть в небе благодатная жена;[36]Скорбя о том, кто страждет так сурово,Судью[37] склонила к милости она.

Потом к Лючии[38] обратила словоИ молвила: — Твой верный — в путах зла,Пошли ему пособника благого. —

Лючия, враг жестоких, подошлаКо мне, сидевшей с древнею Рахилью,Сказать: — Господня чистая хвала,

О Беатриче, помоги усильюТого, который из любви к тебеВозвысился над повседневной былью.

Или не внемлешь ты его мольбе?Не видишь, как поток, грознее моря,Уносит изнемогшего в борьбе? —

Никто поспешней не бежал от горяИ не стремился к радости быстрей,Чем я, такому слову сердцем вторя,

Сошла сюда с блаженных ступеней,Твоей вверяясь речи достохвальной,Дарящей честь тебе и внявшим ей».

Так молвила, и взор ее печальный,Вверх обратясь, сквозь слезы мне светилИ торопил меня к дороге дальней.

Покорный ей, к тебе я поспешил;От зверя спас тебя, когда к вершинеКороткий путь тебе он преградил.

Так что ж? Зачем, зачем ты медлишь ныне?Зачем постыдной робостью смущен?Зачем не светел смелою гордыней, —

Когда у трех благословенных женТы в небесах обрел слова защитыИ дивный путь тебе предвозвещен?»

Как дольный цвет, сомкнутый и побитыйНочным морозом, — чуть блеснет заря,Возносится на стебле, весь раскрытый,

Так я воспрянул, мужеством горя;Решимостью был в сердце страх раздавлен.И я ответил, смело говоря:

«О, милостива та, кем я избавлен!И ты сколь благ, не пожелавший ждать,Ее правдивой повестью наставлен!

Я так был рад словам твоим вниматьИ так стремлюсь продолжить путь начатый,Что прежней воли полон я опять.

Иди, одним желаньем мы объяты:Ты мой учитель, вождь и господин!»Так молвил я; и двинулся вожатый,

И я за ним среди глухих стремнин.

Песнь третья

Я увожу к отверженным селеньям,Я увожу сквозь вековечный стон,Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою мой зодчий вдохновлен:Я высшей силой, полнотой всезнаньяИ первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,И с вечностью пребуду наравне.Входящие, оставьте упованья.[39]

Я, прочитав над входом, в вышине,Такие знаки сумрачного цвета,Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».

Он, прозорливый, отвечал на это:«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;Здесь страх не должен подавать совета.

Я обещал, что мы придем туда,Где ты увидишь, как томятся тени,Свет разума утратив навсегда».

Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,И обернув ко мне спокойный лик,Он ввел меня в таинственные сени.

Там вздохи, плач и исступленный крикВо тьме беззвездной были так велики,Что поначалу я в слезах поник.

Обрывки всех наречий, ропот дикий,Слова, в которых боль, и гнев, и страх,Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул, без времени, в веках,Кружащийся во мгле неозаренной,Как бурным вихрем возмущенный прах.

И я, с главою, ужасом стесненной:«Чей это крик? — едва спросить посмел. —Какой толпы, страданьем побежденной?»

И вождь в ответ: «То горестный уделТех жалких душ, что прожили, не знаяНи славы, ни позора смертных дел.

И с ними ангелов дурная стая,[40]Что, не восстав, была и не вернаВсевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;И пропасть Ада их не принимает,Иначе возгордилась бы вина».[41]

И я: «Учитель, что их так терзаетИ понуждает к жалобам таким?»А он: «Ответ недолгий подобает.

И смертный час для них недостижим,И эта жизнь настолько нестерпима,Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;От них и суд, и милость отошли.Они не стоят слов: взгляни — и мимо!»

И я, взглянув, увидел стяг вдали,Бежавший кругом, словно злая силаГнала его в крутящейся пыли;

А вслед за ним столь длинная спешилаЧреда людей, что, верилось с трудом,Ужели смерть столь многих истребила.

Признав иных, я вслед за тем в одномУзнал того, кто от великой долиОтрекся в малодушии своем.[42]

И понял я, что здесь вопят от болиНичтожные, которых не возьмутНи бог, ни супостаты божьей воли.

Вовек не живший, этот жалкий людБежал нагим, кусаемый слепнямиИ осами, роившимися тут.

Кровь, между слез, с их лиц теклаИ мерзостные скопища червейЕе глотали тут же под ногами.

Взглянув подальше, я толпу людейУвидел у широкого потока.«Учитель, — я сказал, — тебе ясней,

Кто эти там и власть какого рокаИх словно гонит и теснит к волнам,Как может показаться издалека».

И он ответил: «Ты увидишь сам,Когда мы шаг приблизим к Ахерону[43]И подойдем к печальным берегам».

Смущенный взор склонив к земному лону,Боясь докучным быть, я шел вперед,Безмолвствуя, к береговому склону.

И вот в ладье навстречу нам плыветСтарик[44], поросший древней сединою,Крича: «О, горе вам, проклятый род!

Забудьте небо, встретившись со мною!В моей ладье готовьтесь переплытьК извечной тьме, и холоду, и зною.

А ты уйди, тебе нельзя тут быть,Живой душе, средь мертвых!» И добавил,Чтобы меня от прочих отстранить:

«Ты не туда свои шаги направил:Челнок полегче должен ты найти,[45]Чтобы тебя он к пристани доставил».

А вождь ему: «Харон, гнев укроти.Того хотят — там, где исполнить властныТо, что хотят. И речи прекрати».

Недвижен стал шерстистый лик ужасныйУ лодочника сумрачной реки,Но вкруг очей змеился пламень красный.

Нагие души, слабы и легки,Вняв приговор, не знающий изъятья,Стуча зубами, бледны от тоски,

Выкрикивали господу проклятья,Хулили род людской, и день, и час,И край, и семя своего зачатья.

Потом, рыдая, двинулись заразК реке, чьи волны, в муках безутешных,Увидят все, в ком божий страх угас.

А бес Харон сзывает стаю грешных,Вращая взор, как уголья в золе,И гонит их и бьет веслом неспешных.

Как листья сыплются в осенней мгле,За строем строй, и ясень оголенныйСвои одежды видит на земле, —

Так сев Адама, на беду рожденный,Кидался вниз, один, — за ним другой,Подобно птице, в сети приманенной.

И вот плывут над темной глубиной;Но не успели кончить переправы,Как новый сонм собрался над рекой.

«Мой сын, — сказал учитель величавый,Все те, кто умер, бога прогневив,Спешат сюда, все страны и державы;

И минуть реку всякий тороплив,Так утесненный правосудьем бога,Что самый страх преображен в призыв.

Для добрых душ другая есть дорога;И ты поймешь, что разумел Харон,Когда с тобою говорил так строго».

Чуть он умолк, простор со всех сторонСотрясся так, что, в страхе вспоминая,Я и поныне потом орошен.

Дохнула ветром глубина земная,Пустыня скорби вспыхнула кругом,Багровым блеском чувства ослепляя;

И я упал, как тот, кто схвачен сном.

Песнь четвертая