Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

1920 (29.I.1937)

«Здесь пир чумной; здесь каша тьмы и блеска…»

Здесь пир чумной; здесь каша тьмы и блеска;Смесь говоров; визг, хохот, плач и брань;Мундир, голландка, френч, юбчонка, рвань,Фуражка, шляпа, кепи, каска, феска.А там — дворец вознес над морем резкоСвоих колонн дорическую грань.Что там сейчас? Военный суд? Железка?Иль спекулянт жмет генералу длань?Уставя желтых глаз камер-обскуры,Толпу пронзает академик хмурыйИ, в дрожи сев, чеканит: «Во дворец!»И липнет некий чин к нему, как сводня, –Бочком… О чем поговорят сегодняЛандскнехт продажный и поэт-мертвец?

1920 (29.I.1937)

ДОМ

Столетний дом. Его фанариотВ античном стиле выстроил когда-то.Мавромихалис иль МаврокордатоОттуда воскрешали свой народ.Туда входил корсар эгейских водПопробовать на зубе вкус дуката, –Чтоб через месяц Пера и ГалатаПашам пронзенным подводили счет.Порою для него везли фелюгиТе зелья, что придуманы на юге,Чтоб женщину пьянить избытком сил.Порой там бал плыл на паркете скользкомИ Воронцов, идя с хозяйкой в «польском»,Взор уксусный на Пушкина цедил.

Теперь там агитпроп. Трещат машинкиСреди фанерных, сплошь в плакатах, стен;В чаду махры — мохрами гобелен;И заву — борщ приносят в грубой крынке.Сошлись два мира в смертном поединке;И слово правды, гаубицам взамен,Слетает с легких радиоантенн,Как радия бессмертные крупинки.Носящий баки (Пушкину вослед)Здесь, к символу камина, стал поэтИ думает, жуя ломоть ячменный,Что стих его — планету оплеснулИ, подавляя голос папских булл,Как брат грозы, стремится по вселенной!

1920 (1937)

«Когда свеча неспешно угасает…»

Когда свеча неспешно угасает,Торопит мысль и подгоняет стих, –Кладу перо, гляжу, как воск свисает,И тихо жду, чтоб огонек затих.И странная вдруг возникает радость:Не досказать и утаить хитроВсё то, о чем поет живая младость,Чем зыблется послушное перо.И вижу я, как смерть меня торопит.Не выскажу, лукаво промолчу.И пусть меня летейский мрак утопит,Как топит ночь и стих мой, и свечу.

1920

«В звездный вечер помчались…»

В звездный вечер помчались,В литые чернильные глыбы,Дымным сребромОпоясав бортаИ дугу означаяПенного бега.СлеваКошачья Венера сияла,СправаВставал из волнОрион, декабрем освеженный.Кто, поглядев в небеса,Или ветр послушав,Иль брызгиОстрой воды ощутив на ладони, –Скажет:КоторыйВек проплывает,КакоеНесет нас в просторы судно,Арго ль хищник,Хирама ли мирный корабль,Каравелла льСтарца Колумба?..СладкоСлышать твой шепот, Вечность!

1920

ЕРМОЛОВ

Он откомандовал. В алмазные ножныПобедоносная упряталася шпага.Довольно! Тридцать лет тяжелый плуг войны,Как вол, упорная, влекла его отвага.Пора и отдохнуть. Дорогу молодым.Немало думано и свершено немало.Чечня и Дагестан еще дрожат пред ним,«Ермоловъ» выбито на крутизнах Дарьяла.И те же восемь букв летучею хвалойВ Кавказском Пленнике сам Пушкин осеняет.Чего еще? Теперь Ермолов пьет покой,В уединении Ермолов отдыхает.И злость безвластия лишь раз его ожгла,И птицы старости ему лишь раз пропели,Когда июльским днем с Кавказа весть пришлаО том, что Лермонтов застрелен на дуэли.Он хрустнул пальцами и над столом поник,Дыбились волоса, и клокотали брови,А ночью три строки легло в его дневник:«Меня там не было; я бы удвоил крови.Убийцу сей же час я бы послал в походВ передовой огонь, в дозоры и патрули,Я по хронометру расчислил бы вперед,Как долго жить ему до справедливой пули».

1920

«С головой под одеяло…»

С головой под одеяло.В простыне прохладной быстроНакопляется тепло.Достаю из-под подушкиЭлектрический фонарик, –Засияла пыльным светомПолотняная пора.Здесь уютно, здесь не страшно:Саван белый отделяетПолый мрак от глаз моих.Ах, как жаль, что не придетсяМне тогда подумать сладко,Что земные привиденьяВсе исчезли для меня.

1920

РУЧКЕ

Да, кажется, пора тебя сменить.Ты преданно мне восемь лет служила,И пальцы твердые мои тебя,Как золотую, отполировали.А нынче я тебя стыжусь. Да, да…Ты бегло выводила рифмы «Гонга»,Над «Раковиной» медлила ты тяжко,«Поэм еврейских» возносила плиты.Сальери орлий клекот, резкий голосНечаева, весенний бриз Нимфеи, –Всё закрепляла ты в округлых знаках, –И было ведь, что закреплять. А ныне…Другая пусть, неопытная ручкаДрожит в моей руке окоченелой,Неверные выводит строки, резкоЗачеркивает и отбрасывает их…Так старики бросают жен своих,От них принявших юный трепет силы, –На девочек неопытных и робких,Перед которыми безмолвен стыд.

1920

КУВШИН

Старый еврей продавал мне кувшин,Плохо муравленный, грубый, как ступка:«Вылеплен он из особенных глин;Это чудесная будет покупка!»И, размахнувшись, его он швырялО стену, об пол, с размаха, с разгона,И отзывался гончарный закалМедом и золотом долгого звона.«Вы поглядите: ни трещинки нет,Вы лишь послушайте: это же скрипка;Я вам открою старинный секрет:Если не купите — ваша ошибка».И рассказал он, что в черной стране,В недрах болот меж Евфратом и Тигром,Черное небо, доныне в огне,Сходит грозой к человеческим играм,Что раскаленный архангелов меч,Архистратига военная риза,Пламя клубя вкруг адамовых плеч,Блещут поныне у врат парадиза;Что в старину хитроумный раввин,Хоть гончаром он и не был умелым,Сделал «вот это» из розовых глин,Бывших когда-то адамовым телом,И, подстерегши архангелов меч,Грозно витающий вправо и влево,Он ухитрился «вот это» обжечьВ бешеном пламени горнего гнева;Что обладатель кувшина тогоВ мире бесцветном, скупом и суровомБудет звенеть необузданным словом…«Что ж вы предложите мне?» — «Ничего!»

1920

ПОЕДИНОК РОКОВОЙ

Я тихо спал. И в мой пригретый хлевВошла, шатаясь, пьяная старухаИ прыгнула. И, на плечах почуяКостлявый груз, я вымчался из хлева.Луна ударила в глаза. ТуманЗатанцевал над дальними прудами.Жерлянки дробным рокотом рванули.И тень моя горбатая, как пух,Комком по светлым травам покатилась.И чем сильнее острые колениМне зажимали горло, чем больнееМеня язвил и шпорил хлыст колючий,Тем сладостнее разбухало сердцеИ тем гневнее накалялась мысль.И длился бег. Выкатились глаза.И ветер пену с губ сдувал. И чую:Бежать невмоготу. И, сжавши ребраИ в корче смертной зубы раскрошив,Я вывернулся вдруг прыжком змеистым,И захрустела старческая шея,Мною придавленная. Свист гремучийВзвился над взбеленившимся хлыстом.И — понеслись. Не успевал дышать.И тень отстала и оторвалась.Луна и ветр в один звенящий крутеньСмешались, и невзнузданная радостьМне горло разнесла. И вдруг старухаПростонет: Не могу… и рухнула.Стою. Струна еще звенит в тумане,Еще плывет луна, и блеск, и трепетНе отстоялись в сердце и глазах.А предо мной раскинулась в травеИ кроткими слезами истекаетИсхлестанная девушка, — она,Любовь моя, казненная безумцем.

1920