Довид Кнут - «Особенный воздух…»: Избранные стихотворения
«Меж каменных домов, меж каменных дорог…»
Меж каменных домов, меж каменных дорог,Средь очерствелых лиц и глаз опустошенных,Среди нещедрых рук и торопливых ног,Среди людей душевно-прокаженных…
В лесу столбов и труб, киосков городских,Меж лавкой и кафе, танцулькой и аптекой,Восходят сотни солнц, но холодно от них,Проходят люди, но не видно человека.
Им не туда идти — они ж почти бегут…Спеша, целуются… Спеша, глотают слезы.О, спешная любовь, о, ненавистный трудПод безнадежный свист косматых паровозов.
Кружатся в воздухе осенние листы.Кричат газетчики. Звеня, скользят трамваи.Ревут автобусы, взлетая на мосты.Плывут часы, сердца опустошая.
И в траурном авто торопится мертвец,Спешит — в последний раз (к дыре сырой и душной)……Меж каменных домов, средь каменных сердец,По каменной земле, под небом равнодушным.
Из цикла «Ноктюрн»
I. «Словно в щели большого холста…»
Словно в щели большого холста,Пробивается в небе дырявомОслепительная высота,Леденящая музыка славы.
Это — ночь, первобытная ночь,Та, что сеет любовь и разлуку,Это — час, когда нечем помочьПротянувшему слабую руку.
Останавливаются часыНад застигнутыми тишиною,Ложны меры и ложны весыВ час, когда наступает ночное.
Это — ночь: город каменных масс,Глыб железо-бетонно-кирпичных,Стал прозрачней, нежней в этот часОт сомнительной правды скрипичной.
Останавливаются сердцаБезупречные, как логарифмы…В этот час поднимают купцаНад счетами полночные рифмы.
Все, что строилось каторжным днем,Ночью рушится — в мусор и клочья.Гибнет, гибнет дневной ЕрихонОт космической музыки ночи.
Ночью гуще тоска и вино,Ночью возят дневные салазки,Ночью белое часто — черно,Ночью смерть щурит ласково глазки.
Ночью даже счастливого жаль.Люди ночью слабее и ближе…Расцветает большая печальНа ночном черноземе Парижа.
III. «Замерзая, качался фонарь у подъезда…»
Замерзая, качался фонарь у подъезда.Полицейский курился мохнатой свечой…А небо сияло над крышей железной,Над снегом, над черной кривой каланчой.
Скучала в снегу беспризорная лошадь.В степи, надрываясь, свистел паровоз.О Боге, о смерти хрустели галоши.Арктической музыкой реял мороз.
IV. «Бездомный парижский ветер качает звезду за окном…»
Бездомный парижский ветер качает звезду за окном.Испуганно воет труба и стучится в заслонку камина.Дружелюбная лампа дрожит на упрямом дубовом столеВсем бронзовым телом своим, что греет мне душу и руку.Сжимаются вещи от страха. И мнится оргеевским сномЛатинский квартал за окном, абажур с небывалым жасмином,Куба комнатного простота нестоличная — и в полумглеЗаснувшая женщина, стул, будильник, считающий скуку.
V. «Отойди от меня, человек, отойди — я зеваю…»
Отойди от меня, человек, отойди — я зеваю.Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая —Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.
Отойди от меня, человек. Не пытайся помочь.Надо мною густеет бесплодная тяжкая ночь.
Кишиневские похороны
Я помню тусклый кишиневский вечер:Мы огибали Инзовскую горку,Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,Где жил курчавый низенький чиновник —Прославленный кутила и повеса —С горячими арапскими глазамиНа некрасивом и живом лице.
За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,Вдоль жестких стен Родильного Приюта,Несли на палках мертвого еврея.Под траурным несвежим покрываломКостлявые виднелись очертаньяОбглоданного жизнью человека.Обглоданного, видимо, настолько,Что после нечем было поживитьсяХудым червям еврейского кладбища.
За стариками, несшими носилки,Шла кучка мане-кацовских евреев,Зеленовато-желтых и глазастых.От их заплесневелых лапсердаковШел сложный запах святости и рока,Еврейский запах — нищеты и пота,Селедки, моли, жареного лука,Священных книг, пеленок, синагоги.
Большая скорбь им веселила сердце —И шли они неслышною походкой,Покорной, легкой, мерной и неспешной,Как будто шли они за трупом годы,Как будто нет их шествию начала,Как будто нет ему конца… ПоходкойСионских — кишиневских — мудрецов.
Пред ними — за печальным черным грузомШла женщина, и в пыльном полумракеНевидно было нам ее лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!
Под стук шагов, под слабое шуршаньеОпавших листьев, мусора, под кашельЛилась еще неслыханная песнь.В ней были слезы сладкого смиренья,И преданность предвечной воле Божьей,В ней был восторг покорности и страха…О, как прекрасен был высокий голос!
Не о худом еврее, на носилкахПодпрыгивавшем, пел он — обо мне,О нас, о всех, о суете, о прахе,О старости, о горести, о страхе,О жалости, тщете, недоуменьи,О глазках умирающих детей…Еврейка шла, почти не спотыкаясь,И каждый раз, когда жестокий каменьПодбрасывал на палках труп, онаБросалась с криком на него — и голосВдруг ширился, крепчал, звучал металлом,Торжественно гудел угрозой БогуИ веселел от яростных проклятий.И женщина грозила кулакамиТому, Кто плыл в зеленоватом небе,Над пыльными деревьями, над трупом,Над крышею Родильного Приюта,Над жесткою, корявою землей.
Но вот — пугалась женщина себя,И била в грудь себя, и леденела,И каялась надрывно и протяжно,Испуганно хвалила Божью волю,Кричала исступленно о прощеньи,О вере, о смирении, о вере,Шарахалась и ежилась к землеПод тяжестью невыносимых глаз,Глядевших с неба скорбно и сурово.
Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,Большая пыль… Мои стихи в «Курьере»,Доверчивая гимназистка Оля,Простой обряд еврейских похоронИ женщина из Книги Бытия.Но никогда не передам словамиТого, что реяло над Азиатской,Над фонарями городских окраин,Над смехом, затаенным в подворотнях,Над удалью неведомой гитары,Бог знает где рокочущей, над лаемТоскующих рышкановских собак.…Особенный, еврейско-русский воздух…Блажен, кто им когда-либо дышал.
«Уже давно я не писал стихов…»
Уже давно я не писал стихов.Старею я — и легкости веселой,С которой я писал стихи когда-то,Уж нет в помине. Камня тяжелееМне ныне слово каждое мое.
Уже давно — с трудом и неохотойБеру я самопишущую ручку,Чтобы писать не письма деловые,Не счет белья, сдаваемого прачке,Не адрес телефонный, а — стихи.Уже давно я не писал стихов,Но, только что расставшись с человеком,Которого еще совсем недавноЯ так любил, как любят только дети,Животные, поэты и калеки;Но, только что расставшись с человеком,Вполне приятным, но совсем ненужным,Я вдруг присел к столу, достал бумагуИ пробую — не знаю сам, зачем —И для кого, о чем — почти не зная,В отчаяньи, холодном и спокойном,Я пробую еще писать стихи.
Сейчас на крышах спящего ПарижаЛежит ночное войлочное небо.В метро еще дуреют парижане,Под фонарями, в нишах, у подъездов,По трафарету созданные людиОднообразно шепчутся и жмутся.За окнами, неплотно — по-парижски —Прикрытыми, шевелятся в дремотеКакой-то первозданной мутной кучей —Любовь, печаль, покорность, страх и горе,Надежда, сладострастие и скука…За окнами парижских сонных улицСпят люди-братья, набираясь силНа новый день недели, года, жизни,На новый день…
А мне сейчас непоправимо ясно,Что наша жизнь — бессмысленность и ложь.Я эти торопливые словаБросаю в мир — бутылкою — в стихии.
Бросаю, как бутылку в океан,Безмолвный крик, закупоренным крепко,О гибели моей, моей и вашей.Но донесет ли и — когда, кому,В какие, человеческие ль, руки,Волна судьбы непрочную бумажкуС невнятными и стертыми словами(И на чужом, быть может, языке!)О том, что мы завлечены обманомВ бесплодные, безводные пустыниИ брошены на произвол судьбы.И нечем нам смирить наш страх и голод,И нашу жажду печем утолить.
Я эти безнадежные словаБросаю в необъятные пучины,Со смутною надеждой на спасенье,Не зная сам, что значит слово — помощь,Не понимая — как, когда, откудаОна ко мне прийти б еще могла.
А завтра мой двойник и заместительЗаймется снова разными делами,Напишет за меня две-три открытки,Раскланяется вежливо с знакомымИ спросит: «Как живете, как — здоровье,Что — мальчик ваш?» И скажет: «Приходите…»И, в общем, соблюдет меня повсюду —Спокойный, твердый, мужественный друг.
Лишь изредка, но, правда, очень редко,В его глазах — почти без выраженья —Мелькнет, как тень, неуловимый отблескТишайшей, но тяжелой катастрофы,Прошедшей незаметно для газет.
…Как будто тень трагического флага,Что бился бы большой бессильной птицейВ тот гулкий, вдохновенный, страшный часЧас одинокого жизнекрушенья.
«Как соленая песня рыбацкая…»
