Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь двадцать четвертая

Ход не мешал речам, и речи — ходу;И мы вперед спешили, как спешитКорабль под ветром в добрую погоду.

А тени, дважды мертвые на вид,Провалы глаз уставив на живого,Являли ясно, как он их дивит.

Я, продолжая начатое слово,Сказал: «Она, быть может, к вышинеИдет медлительней из-за другого.

Но где Пиккарда,[901] — скажешь ли ты мне?А здесь — кого бы вспомнить полагалосьИз тех, кто мне дивится в тишине?»

«Моя сестра, чьей красоте равняласьЕе лишь благость, радостным венцомНа высотах Олимпа[902] увенчалась».

Так он сказал сначала; и потом:«Ничье прозванье здесь не под запретом;Ведь каждый облик выдоен постом.

Вот Бонаджунта Луккский,[903] — и при этомОн пальцем указал, — а тот, щедрей,Чем прочие, расшитый темным цветом,[904]

Святую церковь звал женой своей;Он был из Тура; искупает гладомБольсенских, сваренных в вине, угрей».[905]

Еще он назвал многих, шедших рядом;И не был недоволен ни один:Я никого не видел с мрачным взглядом.

Там грыз впустую пильский Убальдин[906]И Бонифаций, посохом РавенныПремногих пасший длинный ряд годин.[907]

Там был мессер Маркезе;[908] в век свой бренныйОн мог в Форли, не иссыхая, пить,Но жаждой мучился ежемгновенной.

Как тот, кто смотрит, чтобы оценить,Я, посмотрев, избрал поэта Лукки,Который явно жаждал говорить.

Сквозь шепот, имя словно бы ДжентуккиЯ чуял там,[909] где сам он чуял знойНиспосланной ему язвящей муки.

«Дух, если хочешь говорить со мной, —Сказал я, — сделай так, чтоб речь звучалаИ нам обоим принесла покой».

«Есть женщина, еще без покрывала,[910] —Сказал он. — С ней отрадным ты найдешьМой город, хоть его бранят немало.

Ты это предсказанье унесешьИ, если понял шепот мой превратно,Потом увидишь, что оно не ложь.[911]

Но ты ли тот, кто миру спел так внятноПеснь, чье начало я произношу:«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»

И я: «Когда любовью я дышу,То я внимателен; ей только надоМне подсказать слова, и я пишу».[912]

И он: «Я вижу, в чем для нас преграда,Чем я, Гвиттон, Нотарий[913] далекиОт нового пленительного лада.

Я вижу, как послушно на листкиНаносят ваши перья[914] смысл внушенный,Что нам, конечно, было не с руки.

Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,Чем разнятся и тот и этот лад».И он умолк, казалось — утоленный.

Как в воздухе сгрудившийся отрядПроворных птиц, зимующих вдоль Нила,[915]Порой спешит, вытягиваясь в ряд,

Так вся толпа вдруг лица отвратилаИ быстрым шагом дальше понеслась,От худобы и воли легкокрыла.

И словно тот, кто, бегом утомясь,Из спутников рад пропустить любого,Чтоб отдышаться, медленно пройдясь,

Так здесь, отстав от сонмища святого,Форезе шел со мной, нетороплив,И молвил: «Скоро ль встретимся мы снова?»

И я: «Не знаю, сколько буду жив;Пусть даже близок берег, но желаньеК нему летит, меня опередив;

Затем что край, мне данный в обитанье,[916]Что день — скуднее доблестью одетИ скорбное предвидит увяданье».

И он: «Иди. Зачинщика всех бедЗвериный хвост, — мне это въяве зримо, —Влачит к ущелью, где пощады нет.

Зверь мчится все быстрей, неудержимо,И тот уже растерзан, и на срамОставлен труп, простертый недвижимо.

Не много раз вращаться тем кругам(Он вверх взглянул), чтобы ты понял ясноТо, что ясней не вымолвлю я сам.[917]

Теперь простимся; время здесь всевластно,А, идя равной поступью с тобой,Я принужден терять его напрасно».

Как, отделясь от едущих гурьбой,Наездник мчит коня насколько можно,Чтоб, ради славы, первым встретить бой,

Так, торопясь, он зашагал тревожно;И вновь со мной остались эти два,Чье имя в мире было столь вельможно.

Уже его я различал едва,И он не больше был доступен взгляду,Чем были разуму его слова,

Когда живую, всю в плодах, громадуДругого древа я увидел вдруг,Крутого склона обогнув преграду.

Я видел — люди, вскинув кисти рук,Взывали к листьям, веющим широко,Как просит детвора, теснясь вокруг,

А окруженный не дает до срока,Но, чтобы зуд желания возрос,Приманку держит на виду высоко.

Потом ушли, как пробудясь от грез.Мы подступили, приближаясь слева,К стволу, не внемлющему просьб и слез.

«Идите мимо! Это отпрыск древа,Которое растет на высотахИ от которого вкусила Ева».[918]

Так чей-то голос говорил в листах;И мы, теснясь, запретные пределыВдоль кручи обогнули второпях.

«Припомните, — он говорил, — НефелыПроклятый род, когда он, сыт и пьян,На бой с Тезеем ринулся, двутелый;[919]

И как вольготно пил еврейский стан,За что и был отвергнут Гедеоном,Когда с холмов он шел на Мадиан».[920]

Так, стороною, под нависшим склоном,Мы шли и слушали про грех обжор,Сопровожденный горестным уроном.

Потом, все трое, вышли на просторИ так прошли в раздумье, молчаливы,За тысячу шагов, потупя взор.

«О чем бы так задуматься могли вы?» —Нежданный голос громко прозвучал,Так что я вздрогнул, словно зверь пугливый.

Я поднял взгляд; вовеки не блисталНастолько ослепительно и алоВ горниле сплав стекла или металл,

Как тот блистал, чье слово нас встречало:«Чтобы подняться на гору, здесь вход;Идущим к миру — здесь идти пристало».

Мой взор затмился, встретив облик тот;И я пошел вослед за мудрецами,Как человек, когда на слух идет.

И как перед рассветными лучамиБлагоухает майский ветерок,Травою напоенный и цветами,

Так легкий ветер мне чело облек,И я почуял перьев мановенье,Распространявших амврозийный ток,

И услыхал: «Блажен, чье озареньеСтоль благодатно, что ему чуждаУслада уст и вкуса вожделенье,

Чтоб не алкать сверх меры никогда».

Песнь двадцать пятая