Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь двадцать шестая

Пока мы шли, друг другу вслед, по краюИ добрый вождь твердил не раз еще:«Будь осторожен, я предупреждаю!» —

Мне солнце било в правое плечоИ целый запад в белый превращалоИз синего, сияя горячо;

И где ложилась тень моя, там алоКазалось пламя; и толпа была,В нем проходя, удивлена немало.

Речь между ними обо мне зашла,И тень, я слышал, тени говорила:«Не таковы бесплотные тела».

Иные подались, сколь можно было,Ко мне, стараясь, как являл их вид,Ступать не там, где их бы не палило.

«О ты, кому почтительность[933] велит,Должно быть, сдерживать поспешность шага,Ответь тому, кто жаждет и горит![934]

Не только мне ответ твой будет благо:Он этим всем нужнее, чем нужнаИндийцу или эфиопу влага.

Скажи нам, почему ты — как стенаДля солнца, словно ты еще не встретилСетей кончины». Так из душ одна[935]

Мне говорила; я бы ей ответилБез промедленья, но как раз тогдаМой взгляд иное зрелище приметил.

Навстречу этой новая чредаШла по пути, объятому пыланьем,И я помедлил, чтоб взглянуть туда.

Вдруг вижу — тени, здесь и там, лобзаньемСпешат друг к другу на ходу прильнутьИ кратким утешаются свиданьем.

Так муравьи, столкнувшись где-нибудь,Потрутся рыльцами, чтобы дознаться,Быть может, про добычу и про путь.

Но только миг объятья дружбы длятся,И с первым шагом на пути своемОдни других перекричать стремятся, —

Те, новые: «Гоморра и Содом!»,[936]А эти: «В телку лезет Пасифая[937],Желая похоть утолить с бычком!»

Как если б журавлей летела стая —Одна к пескам, другая на Рифей,[938]Та — стужи, эта — солнца избегая,

Так расстаются две чреды теней,Чтоб снова петь в слезах обычным ладомИ восклицать про то, что им сродней.

И двинулись опять со мною рядомТе, что меня просили дать ответ,Готовность слушать выражая взглядом.

Я, видя вновь, что им покоя нет,Сказал: «О души, к свету мирной славыОбретшие ведущий верно след,

Мой прах, незрелый или величавый,Не там остался: здесь я во плоти,Со мной и кровь ее, и все суставы.

Я вверх иду, чтоб зренье обрести:Там есть жена,[939] чья милость мне даруетСквозь ваши страны смертное нести.

Но, — и скорее да восторжествуетЖеланье ваше, чтоб вас принял храмТой высшей тверди, где любовь ликует, —

Скажите мне, а я письму предам,Кто вы и эти люди кто такие,Которые от вас уходят там».

Так смотрит, губы растворив, немыеОт изумленья, дикий житель гор,Когда он в город попадет впервые,

Как эти на меня стремили взор.Едва с них спало бремя удивленья, —Высокий дух дает ему отпор, —

«Блажен, кто, наши посетив селенья, —Вновь начал тот, кто прежде говорил, —Для лучшей смерти черплет наставленья!

Народ, идущий с нами врозь, грешилТем самым, чем когда-то Цезарь клики«Царица» в день триумфа заслужил.[940]

Поэтому «Содом» гласят их крики,Как ты слыхал, и совесть их язвит,И в помощь пламени их стыд великий.

Наш грех, напротив, был гермафродит;Но мы забыли о людском законе,Спеша насытить страсть, как скот спешит,

И потому, сходясь на этом склоне,Себе в позор, мы поминаем ту,Что скотенела, лежа в скотском лоне.[941]

Ты нашей казни видишь правоту;Назвать всех порознь мы бы не успели,Да я на память и не перечту.

Что до меня, я — Гвидо Гвиницелли;[942]Уже свой грех я начал искупать,Как те, что рано сердцем восскорбели».

Как сыновья, увидевшие матьВо времена Ликурговой печали,Таков был я, — не смея показать, —

При имени того, кого считалиОтцом и я, и лучшие меня,Когда любовь так сладко воспевали.[943]

И глух, и нем, и мысль в тиши храня,Я долго шел, в лицо его взирая,Но подступить не мог из-за огня.

Насытя взгляд, я молвил, что любаяПред ним заслуга мне милей всего,Словами клятвы в этом заверяя.

И он мне: «От признанья твоего[944]Я сохранил столь светлый след, что ЛетаБессильна смыть иль омрачить его.

Но если прямодушна клятва эта,[945]Скажи мне: чем я для тебя так мил,Что речь твоя и взор полны привета?»

«Стихами вашими, — ответ мой был. —Пока продлится то, что ныне ново,[946]Нетленна будет прелесть их чернил».

«Брат, — молвил он, — вот тот[947] (и на другогоОн пальцем указал среди огней)Получше был ковач родного слова.

В стихах любви и в сказах[948] он сильнейВсех прочих; для одних глупцов погудка,Что Лимузинец[949] перед ним славней.

У них к молве, не к правде ухо чутко,И мненьем прочих каждый убежден,Не слушая искусства и рассудка.

«Таков для многих старых был Гвиттон[950],Из уст в уста единственно прославлен,Покуда не был многими сражен.

Но раз тебе простор столь дивный явлен,Что ты волен к обители взойти,К той, где Христос игуменом поставлен,

Там за меня из «Отче наш» прочтиВсе то, что нужно здешнему народу,Который в грех уже нельзя ввести».

Затем, — быть может, чтобы дать свободуДругим идущим, — он исчез в огне,Подобно рыбе, уходящей в воду.

Я подошел к указанному мне,Сказав, что вряд ли я чье имя в миреТак приютил бы в тайной глубине.

Он начал так, шагая в знойном вире:«Tan m'abellis vostre cortes deman,Qu'ieu no me puesc ni voill a vos cobrire.

Ieu sui Arnaut, que plor e vau cantan;Consiros vei la passada folor,E vei jausen lo joi qu'esper, denan.

Ara vos prec, per aquella valorQue vos guida al som de l'escalina,Sovenha vos a temps de ma dolor!»[951]

И скрылся там, где скверну жжет пучина.

Песнь двадцать седьмая