Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь двадцать третья

Я устремлял глаза в густые чащиЗеленых листьев, как иной ловец,Из-за пичужек жизнь свою губящий,

Но тот, кто был мне больше, чем отец,Промолвил: «Сын, пора идти; нам надоПолезней тратить время под конец».

Мой взгляд — и шаг ничуть не позже взгляда —Вслед мудрецам я обратил тотчас,И мне в пути их речь была отрада.

Вдруг плач и пенье донеслись до нас, —«Labia mea, Domine»,[889] — рождаяИ наслажденье, и печаль зараз.

«Отец, что это?» — молвил я, внимая.И он: «Быть может, тени там идут,Земного долга узел разрешая».

Как странники задумчиво бредутИ, на пути настигнув проходящих,Оглянут незнакомцев и не ждут,

Так, обгоняя нас, не столь спешащих,Оглядывала нас со стороныТолпа теней, смиренных и молчащих.

Глаза их были впалы и темны,Бескровны лица, и так скудно тело,Что кости были с кожей сращены.

Не думаю, чтоб ссохся так всецелоСам Эрисихтон, даже досягнув,Голодный, до страшнейшего предела.[890]

«Вот те, — подумал я, на них взглянув, —Которые в Ерусалиме жилиВ дни Мариам, вонзившей в сына клюв».[891]

Как перстни без камней, глазницы были;Кто ищет «omo» на лице людском,Здесь букву М прочел бы без усилий.[892]

Кто, если он с причиной незнаком,Поверил бы, что тени чахнут тоже,Прельщаемые влагой и плодом?

Я удивлялся, как, ни с чем не схоже,Их страждущая плоть изморена,Их худобе и шелудивой коже;

И вот из глуби черепа однаВ меня впилась глазами и вскричала:«Откуда эта милость мне дана?»

Ее лица я не узнал сначала,Но в голосе я сразу угадалТо, что в обличье навсегда пропало.

От этой искры ярко засиялЗнакомый образ, встав из тьмы бесследной,И я черты Форезе[893] увидал.

«О, не гнушайся этой кожей бледной, —Так он просил, — и струпною корой,И этой плотью, мясом слишком бедной!

Скажи мне правду о себе, открой,Кто эти души, два твоих собрата;Не откажись поговорить со мной!»

«Твой мертвый лик оплакал я когда-то, —Сказал я, — но сейчас он так изрыт,Что сердце вновь не меньшей болью сжато.

Молю, скажи мне, что вас так мертвит;Я так дивлюсь, что мне не до ответа;Кто полн другим, тот плохо говорит».

И он: «По воле вечного советаТо древо, позади нас, в брызгах вод,Томительною силою одето.

Поющий здесь и плачущий народ,За то, что угождал чрезмерно чреву,В алчбе и в жажде к святости идет.

Охоту есть и пить внушают зевуПахучие плоды и водопад,Который растекается по древу.

И так не раз, пока они кружат,Свое терзанье обновляют тени,Или верней — отраду из отрад:

Ведь та же воля[894] шлет их к древней сени,Что слала и Христа воззвать «Или!»[895],Когда спасла нас кровь его мучений».

И я ему: «С тех пор, как плен землиТвоя душа на лучший мир сменила,Еще пять лет, Форезе, не прошли.

И если раньше исчерпалась силаВ тебе грешить, чем тяжкий твой порокБлагая боль пред богом облегчила,

То как же ты сюда подняться мог?Я ждал тебя застать на нижней грани,Там, где выплачивают срок за срок».[896]

И он мне: «Сладкую полынь страданийИспить так рано был я приведенМоею Неллой.[897] Скорбь ее рыданий,

Ее мольбы и сокрушенный стонМеня оттуда извлекли до срока,Минуя все круги, на этот склон.

Тем драгоценней для господня окаМоя вдовица, милая жена,Что в доблести все больше одинока;

Сардинская Барбаджа[898] — та скромнаИ женской честью может похвалятьсяПред той Барбаджей,[899] где живет она.

О милый брат, к чему распространяться?Уже я вижу тот грядущий час,Которого недолго дожидаться,

Когда с амвона огласят указ,Чтоб воспретить бесстыжим флорентийкамРазгуливать с сосцами напоказ.

Каким дикаркам или сарацинкамДуховный или светский нужен бич,Чтоб с голой грудью не ходить по рынкам?

Когда б могли беспутницы постичь,Что быстрый бег небес припас их краю,Уже им рты раскрыл бы скорбный клич;

Беда, — когда я верно предрекаю, —Их ждет скорей, чем станет бородатИной, кто спит сейчас под «баю-баю».

Но не таись передо мною, брат!Не — только я, но все, кто с нами рядом,Глядят туда, где свет тобой разъят».

Я молвил: «Если ты окинешь взглядом,Как ты со мной и я с тобой живал,Воспоминанье будет горьким ядом.

От жизни той меня мой вождь воззвал,На днях, когда над нами округленнойБыла (и я на солнце указал)

Сестра того.[900] Меня он в тьме бездоннойПровел средь истых мертвых, и за нимЯ движусь, истой плотью облеченный.

Так я поднялся, им руководим,Всю эту гору огибая кружно,Где правят тех, кто в мире был кривым.

Он говорит, что мы дойдем содружноДо высоты, где Беатриче ждет;А там ему меня покинуть нужно.

Так говорит Вергилий, этот вот(Я указал); другой — та тень святая,Которой ради дрогнул ваш оплот,

Из этих царств ее освобождая».

Песнь двадцать четвертая

Ход не мешал речам, и речи — ходу;И мы вперед спешили, как спешитКорабль под ветром в добрую погоду.

А тени, дважды мертвые на вид,Провалы глаз уставив на живого,Являли ясно, как он их дивит.

Я, продолжая начатое слово,Сказал: «Она, быть может, к вышинеИдет медлительней из-за другого.

Но где Пиккарда,[901] — скажешь ли ты мне?А здесь — кого бы вспомнить полагалосьИз тех, кто мне дивится в тишине?»

«Моя сестра, чьей красоте равняласьЕе лишь благость, радостным венцомНа высотах Олимпа[902] увенчалась».

Так он сказал сначала; и потом:«Ничье прозванье здесь не под запретом;Ведь каждый облик выдоен постом.

Вот Бонаджунта Луккский,[903] — и при этомОн пальцем указал, — а тот, щедрей,Чем прочие, расшитый темным цветом,[904]

Святую церковь звал женой своей;Он был из Тура; искупает гладомБольсенских, сваренных в вине, угрей».[905]

Еще он назвал многих, шедших рядом;И не был недоволен ни один:Я никого не видел с мрачным взглядом.

Там грыз впустую пильский Убальдин[906]И Бонифаций, посохом РавенныПремногих пасший длинный ряд годин.[907]

Там был мессер Маркезе;[908] в век свой бренныйОн мог в Форли, не иссыхая, пить,Но жаждой мучился ежемгновенной.

Как тот, кто смотрит, чтобы оценить,Я, посмотрев, избрал поэта Лукки,Который явно жаждал говорить.

Сквозь шепот, имя словно бы ДжентуккиЯ чуял там,[909] где сам он чуял знойНиспосланной ему язвящей муки.

«Дух, если хочешь говорить со мной, —Сказал я, — сделай так, чтоб речь звучалаИ нам обоим принесла покой».

«Есть женщина, еще без покрывала,[910] —Сказал он. — С ней отрадным ты найдешьМой город, хоть его бранят немало.

Ты это предсказанье унесешьИ, если понял шепот мой превратно,Потом увидишь, что оно не ложь.[911]

Но ты ли тот, кто миру спел так внятноПеснь, чье начало я произношу:«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»

И я: «Когда любовью я дышу,То я внимателен; ей только надоМне подсказать слова, и я пишу».[912]

И он: «Я вижу, в чем для нас преграда,Чем я, Гвиттон, Нотарий[913] далекиОт нового пленительного лада.

Я вижу, как послушно на листкиНаносят ваши перья[914] смысл внушенный,Что нам, конечно, было не с руки.

Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,Чем разнятся и тот и этот лад».И он умолк, казалось — утоленный.

Как в воздухе сгрудившийся отрядПроворных птиц, зимующих вдоль Нила,[915]Порой спешит, вытягиваясь в ряд,

Так вся толпа вдруг лица отвратилаИ быстрым шагом дальше понеслась,От худобы и воли легкокрыла.

И словно тот, кто, бегом утомясь,Из спутников рад пропустить любого,Чтоб отдышаться, медленно пройдясь,

Так здесь, отстав от сонмища святого,Форезе шел со мной, нетороплив,И молвил: «Скоро ль встретимся мы снова?»

И я: «Не знаю, сколько буду жив;Пусть даже близок берег, но желаньеК нему летит, меня опередив;

Затем что край, мне данный в обитанье,[916]Что день — скуднее доблестью одетИ скорбное предвидит увяданье».

И он: «Иди. Зачинщика всех бедЗвериный хвост, — мне это въяве зримо, —Влачит к ущелью, где пощады нет.

Зверь мчится все быстрей, неудержимо,И тот уже растерзан, и на срамОставлен труп, простертый недвижимо.

Не много раз вращаться тем кругам(Он вверх взглянул), чтобы ты понял ясноТо, что ясней не вымолвлю я сам.[917]

Теперь простимся; время здесь всевластно,А, идя равной поступью с тобой,Я принужден терять его напрасно».

Как, отделясь от едущих гурьбой,Наездник мчит коня насколько можно,Чтоб, ради славы, первым встретить бой,

Так, торопясь, он зашагал тревожно;И вновь со мной остались эти два,Чье имя в мире было столь вельможно.

Уже его я различал едва,И он не больше был доступен взгляду,Чем были разуму его слова,

Когда живую, всю в плодах, громадуДругого древа я увидел вдруг,Крутого склона обогнув преграду.

Я видел — люди, вскинув кисти рук,Взывали к листьям, веющим широко,Как просит детвора, теснясь вокруг,

А окруженный не дает до срока,Но, чтобы зуд желания возрос,Приманку держит на виду высоко.

Потом ушли, как пробудясь от грез.Мы подступили, приближаясь слева,К стволу, не внемлющему просьб и слез.

«Идите мимо! Это отпрыск древа,Которое растет на высотахИ от которого вкусила Ева».[918]

Так чей-то голос говорил в листах;И мы, теснясь, запретные пределыВдоль кручи обогнули второпях.

«Припомните, — он говорил, — НефелыПроклятый род, когда он, сыт и пьян,На бой с Тезеем ринулся, двутелый;[919]

И как вольготно пил еврейский стан,За что и был отвергнут Гедеоном,Когда с холмов он шел на Мадиан».[920]

Так, стороною, под нависшим склоном,Мы шли и слушали про грех обжор,Сопровожденный горестным уроном.

Потом, все трое, вышли на просторИ так прошли в раздумье, молчаливы,За тысячу шагов, потупя взор.

«О чем бы так задуматься могли вы?» —Нежданный голос громко прозвучал,Так что я вздрогнул, словно зверь пугливый.

Я поднял взгляд; вовеки не блисталНастолько ослепительно и алоВ горниле сплав стекла или металл,

Как тот блистал, чье слово нас встречало:«Чтобы подняться на гору, здесь вход;Идущим к миру — здесь идти пристало».

Мой взор затмился, встретив облик тот;И я пошел вослед за мудрецами,Как человек, когда на слух идет.

И как перед рассветными лучамиБлагоухает майский ветерок,Травою напоенный и цветами,

Так легкий ветер мне чело облек,И я почуял перьев мановенье,Распространявших амврозийный ток,

И услыхал: «Блажен, чье озареньеСтоль благодатно, что ему чуждаУслада уст и вкуса вожделенье,

Чтоб не алкать сверх меры никогда».

Песнь двадцать пятая