Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь двадцать вторая

Уже был ангел далеко за нами,Тот ангел, что послал нас в круг шестой,Еще рубец смахнув с меня крылами;

И тех, кто правды восхотел святой,Назвал блаженными, и прозвучалоЛишь «sitiunt»[866] — и только — в речи той;

И я, чье тело снова легче стало,Спешил наверх без всякого трудаВослед теням, не медлившим нимало, —

Когда Вергилий начал так: «ВсегдаОгонь благой любви зажжет другую,Блеснув хоть в виде робкого следа.

С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,К нам некогда спустился Ювенал[867],Открывший мне твою любовь живую,

К тебе я сердцем благосклонней стал,Чем можно быть, кого-либо не зная,И короток мне путь средь этих скал.

Но объясни, как другу мне прощая,Что смелость послабляет удила,И впредь со мной, как с другом, рассуждая:

Как это у тебя в груди моглаЖить скупость[868] рядом с мудростью, чья силаУсердием умножена была?»

Такая речь улыбку пробудилаУ Стация; потом он начал так:«В твоих словах мне все их лаской мило.

Поистине, нередко внешний знакПриводит ложным видом в заблужденье,Тогда как суть погружена во мрак.

В твоем вопросе выразилось мненье,Что я был скуп; подумать так ты мог,Узнав о том, где я терпел мученье.

Так знай, что я от скупости далекБыл даже слишком — и недаром бремяНес много тысяч лун за мой порок.

И не исторгни я дурное семя,Внимая восклицанью твоему,Как бы клеймящему земное племя:

«Заветный голод к золоту, к чемуНе направляешь ты сердца людские?»[869] —Я с дракой грузы двигал бы во тьму.[870]

Поняв, что крылья чересчур большиеУ слишком щедрых рук, и этот грехВ себе я осудил, и остальные.

Как много стриженых воскреснет,[871] тех,Кто, и живя и в смертный миг, не чает,Что их вина не легче прочих всех!

И знай, что грех, который отражаетНаоборот какой-либо иной,Свою с ним зелень вместе иссушает.

И если здесь я заодно с толпой,Клянущей скупость, жаждал очищенья,То как виновный встречною виной».

«Но ведь когда ты грозные сраженьяДвойной печали Иокасты пел,[872] —Сказал воспевший мирные селенья,[873] —

То, как я там Клио[874] уразумел,Тобой как будто вера не водила,Та, без которой мало добрых дел.

Раз так, огонь какого же светилаИль светоча тебя разомрачил,Чтоб устремить за рыбарем[875] ветрила?»

И тот: «Меня ты первый устремилК Парнасу,[876] пить пещерных струй прохладу,И первый, после бога, озарил,

Ты был, как тот, кто за собой лампадуНесет в ночи и не себе дает,Но вслед идущим помощь и отраду,

Когда сказал: «Век обновленья ждет:Мир первых дней и правда — у порога,И новый отрок близится с высот».[877]

Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!Но, чтоб все части сделались ясны,Я свой набросок расцвечу немного.

Уже был мир до самой глубиныПроникнут правой верой, насажденнойПосланниками неземной страны;

И так твой возглас, выше приведенный,Созвучен был словам учителей,Что к ним я стал ходить, как друг исконный.

Я видел в них таких святых людей,Что в дни Домициановых гонений[878]Их слезы не бывали без моей.

Пока я жил под кровом смертной сени,Я помогал им, и их строгий чинМеня отторг от всех других учений.

И, не доведши греческих дружин,В стихах, к фиванским рекам,[879] я крестился,Но утаил, что я христианин,

И показным язычеством прикрылся.За этот грех там, где четвертый круг,Четыре с лишним века я кружился.

Но ты, моим глазам раскрывший вдругВсе доброе, о чем мы говорили,Скажи, пока нам вверх идти досуг,

Где старый наш Теренций, где Цецилий,Где Варий, Плавт?[880] Что знаешь ты про них:Где обитают и осуждены ли?»

«Они, как Персий[881], я и ряд других, —Ответил вождь мой, — там, где грек[882], вспоенныйКаменами щедрее остальных:

То — первый круг тюрьмы неозаренной,Где речь нередко о горе звучит,Семьей кормилиц наших населенной.[883]

Там с нами Антифонт и Еврипид,Там встретишь Симонида, Агафона[884]И многих, кто меж греков знаменит.

Там из тобой воспетых — Антигона,Аргейя, Деифила, и скорбямВерна Йемена, как во время оно;

Там дочь Тиресия, Фетида там,И Дейдамия с сестрами своими,И Лангию открывшая царям».[885]

Уже беседа смолкла между ними,И кругозор их был опять широк,Не сжатый больше стенами крутыми,

И четверо служанок дня свой срокИсполнило, и пятая вздымала,Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,[886]

Когда мой вождь: «По мне бы, надлежалоКнаруже правым двигаться плечом,Как мы сходили с самого начала».

Здесь нам обычай стал поводырем;И так как был согласен дух высокий,Мы этим и направились путем.

Они пошли вперед; я, одинокий,Вослед; и слушал разговор певцов,Дававший мне поэзии уроки.

Но вскоре сладостные звуки словПрервало древо, заградив дорогу,Пленительное запахом плодов.

Как ель все уже кверху понемногу,Так это — книзу, так что взлезть нельзяХотя бы даже к нижнему отрогу.

С той стороны, где замкнута стезя,Со скал спадала блещущая влагаИ растекалась, по листам скользя.

Поэты стали в расстоянье шага;И некий голос, средь листвы незрим,Воскликнул: «Вам запретно это благо!»[887]

И вновь: «Мария не устам своим,За вас просящим, послужить желала,А лишь тому, чтоб вышел пир честным.[888]

У римлянок напитка не бывалоИного, чем вода; и ДаниилПрезрел еду, и мудрость в нем мужала.

Начальный век, как золото, светил,И голод желудями услаждался,И нектар жажде каждый ключ струил.

Акридами и медом насыщалсяСреди пустынь креститель Иоанн;А как велик и славен он остался,

Тому залог в Евангелии дан».

Песнь двадцать третья