Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь двадцатая

Пред лучшей волей[817] силы воли хрупки;Ему в угоду, в неугоду мне,Я погруженной не насытил губки.[818]

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,Свободными местами шел под кручей,Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючейСочится зло, заполнившее свет,[819]Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

Будь проклята, волчица древних лет,В чьем ненасытном голоде все тонетИ яростней которой зверя нет![820]

О небеса, чей ход иными понят,Как полновластный над судьбой земли,Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

Мы скудным шагом медленно брели,Внимая теням, скорбно и усталоРыдавшим и томившимся в пыли;

Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,И так тоска казалась тяжела,Как если бы то женщина рожала;

И далее: «Как ты бедна была,Являет тот приют, где пеленицейТы свой священный отпрыск повила».

Потом я слышал: «Праведный Фабриций[821],Ты бедностью безгрешной посрамилПорок, обогащаемый сторицей».

Смысл этой речи так был сердцу мил,Что я пошел вперед, узнать желая,Кто из лежавших это говорил.

Еще он славил щедрость Николая,[822]Который спас невест от нищеты,Младые годы к чести направляя.

«Дух, вспомянувший столько доброты! —Сказал я. — Кем ты был? И неужелиХваленья здесь возносишь только ты?

Я буду помнить о твоем уделе,Когда вернусь короткий путь кончать,Которым жизнь летит к последней цели».

И он: «Скажу про все, хотя мне ждатьОттуда нечего; но без сравненьяВ тебе, живом, сияет благодать.

Я корнем был зловредного растенья,[823]Наведшего на божью землю мрак,Такой, что в ней неплодье запустенья.

Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и ДуакМогли, то месть была б уже свершенной;И я молюсь, чтобы случилось так.[824]

Я был Гугон, Капетом нареченный,[825]И не один Филипп и ЛюдовикНад Францией владычил, мной рожденный.

Родитель мой в Париже был мясник;[826]Когда старинных королей не стало,Последний же из племени владык

Облекся в серое,[827] уже сжималаМоя рука бразды державных сил,И мне земель, да и друзей достало,

Чтоб диадемой вдовой[828] осенилМой сын свою главу и длинной сменеПомазанных начало положил.

Пока мой род в прованском пышном вене[829]Не схоронил стыда, он мог сойтиНичтожным, но безвредным тем не мене.

А тут он начал хитрости плестиИ грабить; и забрал, во искупленье,Нормандию, Гасконью и Понти[830].

Карл сел в Италии;[831] во искупленье,Зарезал Куррадина;[832] а ФомуВернул на небеса,[833] во искупленье.

Я вижу время, близок срок ему, —И новый Карл его поход повторит,Для вящей славы роду своему.

Один, без войска, многих он поборетКопьем Иуды; им он так разит,Что брюхо у Флоренции распорет.

Не землю он, а только грех и стыдПриобретет, тем горший в час расплаты,Что этот груз его не тяготит.[834]

Другой, я вижу, пленник, в море взятый,Дочь продает, гонясь за барышом,[835]Как делают с рабынями пираты.

О жадность, до чего же мы дойдем,Раз кровь мою[836] так привлекло стяжанье,Что собственная плоть ей нипочем?

Но я страшнее вижу злодеянье:Христос в своем наместнике пленен,И торжествуют лилии в Аланье.

Я вижу — вновь людьми поруган он,И желчь и уксус пьет, как древле было,И средь живых разбойников казнен.[837]

Я вижу — это все не утолилоНовейшего Пилата;[838] осмелев,Он в храм вторгает хищные ветрила.[839]

Когда ж, господь, возвеселюсь, узревТвой суд, которым, в глубине безвестной,Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

А возглас мой[840] к невесте неневестнойСвятого духа, вызвавший в тебеТвои вопросы, это наш совместный

Припев к любой творимой здесь мольбе,Покамест длится день; поздней закатаМы об обратной говорим судьбе.[841]

Тогда мы повторяем, как когда-тоБратоубийцей стал Пигмалион,Предателем и вором, в жажде злата;[842]

И как Мидас в беду был вовлечен,В своем желанье жадном утоляем,Которым сделался для всех смешон.[843]

Безумного Ахана вспоминаем,Добычу скрывшего, и словно зрим,Как гневом Иисуса он терзаем.[844]

Потом Сапфиру с мужем[845] мы виним,Мы рады синякам Гелиодора,[846]И вся гора позором круговым

Напутствует убийцу Полидора;[847]Последний клич: «Как ты находишь, Красс,Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!»[848]

Кто громко говорит, а кто, подчас,Чуть внятно, по тому, насколь суровоПотребность речи уязвляет нас.

Не я один о добрых молвил слово,Как здесь бывает днем; но невдалиНе слышно было никого другого».

Мы от него немало отошлиИ, напрягая силы до предела,Спешили по дороге, как могли.

И вдруг гора, как будто пасть хотела,Затрепетала; стужа обдалаМне, словно перед казнию, все тело,

Не так тряслась Делосская скала,Пока гнезда там не свила ЛатонаИ небу двух очей не родила.[849]

Раздался крик по всем уступам склона,Такой, что, обратясь, мой проводникСказал: «Тебе твой спутник оборона».

«Gloria in excelsis»[850] — был тот крик,Один у всех, как я его значеньеПо возгласам ближайших к нам постиг.

Мы замерли, внимая восхваленье,Как слушали те пастухи в былом;Но прекратился трус, и смолкло пенье.

Мы вновь пошли своим святым путем,Среди теней, по-прежнему безгласноПоверженных в рыдании своем.

Еще вовек неведенье[851] так страстноРассудок мой к познанью не влекло,Насколько я способен вспомнить ясно,

Как здесь я им терзался тяжело;Я, торопясь, не смел задать вопроса,Раздумье же помочь мне не могло;

Так, в робких мыслях, шел я вдоль утеса.

Песнь двадцать первая