Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь девятнадцатая

Когда разлитый в воздухе безбурномЗной дня слабей, чем хладная луна,Осиленный землей или Сатурном,[800]

А геомантам, пред зарей, виднаFortuna major там, где торопливоВосточная светлеет сторона,[801]

В мой сон вступила женщина: гугнива,С культями вместо рук, лицом желта,Она хромала и глядела криво.[802]

Я на нее смотрел; как теплотаЖивит издрогнувшее за ночь тело,Так и мой взгляд ей развязал уста,

Помог ей тотчас выпрямиться смелоИ гиблое лицо свое облечьВ такие краски, как любовь велела.[803]

Как только у нее явилась речь,Она запела так, что я от пленаС трудом бы мог вниманье уберечь.

«Я, — призрак пел, — я нежная сирена,Мутящая рассудок моряков,И голос мой для них всему замена.

Улисса совратил мой сладкий зовС его пути;[804] и тот, кто мной пленится,Уходит редко из моих оков».

Скорей, чем рот ее успел закрыться,Святая и усердная жена[805]Возникла возле, чтобы той смутиться.

«Вергилий, о Вергилий, кто она?» —Ее был возглас; он же, стоя рядом,Взирал, как эта чистая гневна.

Она ее схватила с грозным взглядомИ, ткань порвав, открыла ей живот;Меня он разбудил несносным смрадом.

«Я трижды звал, потом оставил счет, —Сказал мой вождь, чуть я повел очами. —Вставай, пора идти! Отыщем вход».

Я встал; уже наполнились лучамиПо всей горе священные круги;Мы шли с недавним солнцем за плечами.

Я следом направлял мои шаги,Изогнутый под грузом размышлений,Как половина мостовой дуги.

Вдруг раздалось: «Придите, здесь ступени», —И ласка в этом голосе была,Какой не слышно в нашей смертной сени.

Раскрыв, подобно лебедю, крыла,Так говоривший нас наверх направил,Туда, где в камне лестница вела.

Он, обмахнув нас перьями, прибавил,Что те, «qui lugent»,[806] счастье обрели,И утешенье, ждущее их, славил.

«Ты что? склонился чуть не до земли?» —Так начал говорить мне мой вожатый,Когда мы выше ангела взошли.

И я: «Иду, сомненьями объятый;Я видел сон и жаждал бы яснейПонять язык его замысловатый».

И он: «Ты видел ведьму древних дней,Ту самую, о ком скорбят над нами;Ты видел, как разделываться с ней.[807]

С тебя довольно; землю бей стопами!Взор обрати к вабилу[808], что кружитПредвечный царь огромными кругами!»

Как сокол долго под ноги глядит,Потом, услышав оклик, встрепенетсяИ тянется туда, где будет сыт,

Так сделал я; и так, пока сечетсяВедущей вверх тропой громада скал,Всходил к уступу, где дорога вьется.

Вступая в пятый круг, я увидалНарод, который, двинуться не смея,Лицом к земле поверженный, рыдал.

«Adhaesit pavimento anima mea!»[809] —Услышал я повсюду скорбный звук,Едва слова сквозь вздохи разумея.

«Избранники, чье облегченье мук —И в правде, и в надежде, укажите,Как нам подняться в следующий круг!»

«Когда вы здесь меж нами не лежите,То, чтобы путь туда найти верней,Кнаруже правое плечо держите».

Так молвил вождь, и так среди тенейЕму ответили; а кто ответил,Мой слух мне указал всего точней.

Я взор наставника глазами встретил;И он позволил, сделав бодрый знак,То, что в просящем облике заметил.

Тогда, во всем свободный, я мой шагНаправил ближе к месту, где скорбелоСозданье это, и промолвил так:

«Дух, льющий слезы, чтобы в них созрелоТо, без чего возврата к богу нет,Скажи, прервав твое святое дело:

Кем был ты;[810] почему у вас хребетВверх обращен; и чем могу хоть малоТебе помочь, живым покинув свет?»

«Зачем нас небо так ничком прижало,Ты будешь знать; но раньше scias quodFui successor Petri,[811] — тень сказала. —

Меж Кьявери и Сьестри воды льетБольшой поток, и с ним одноименныйВысокий титул отличил мой род.[812]

Я свыше месяца влачил, согбенный,Блюдя от грязи, мантию Петра;Пред ней — как пух все тяжести вселенной.

Увы, я поздно стал на путь добра!Но я познал, уже как пастырь Рима,Что жизнь земная — лживая мара.

Душа, я видел, как и встарь томима,А выше стать в той жизни я не мог, —И этой восхотел неудержимо.

До той поры я жалок и далекОт бога был, неизмеримо жадный,И казнь, как видишь, на себя навлек.

Здесь явлен образ жадности наглядныйВот в этих душах, что окрест лежат;На всей горе нет муки столь нещадной.

Как там подняться не хотел наш взглядК высотам, устремляемый к земному,Так здесь возмездьем он к земле прижат.

Как жадность там порыв любви к благомуГасила в нас и не влекла к делам,[813]Так здесь возмездье, хоть и по-иному,

Стопы и руки связывает нам,И мы простерты будем без движенья,Пока угодно правым небесам».

Став на колени из благоговенья,Я начал речь, но и по слуху онЗаметил этот признак уваженья

И молвил: «Почему ты так склонен?»И я в ответ: «Таков ваш сан великий,Что совестью я, стоя, уязвлен».

«Брат, встань! — ответил этот дух безликий. —Ошибся ты: со всеми и с тобойЯ сослужитель одного владыки.

Тому, кто звук Евангелья святой,Гласящий «Neque nubent»,[814] разумеет,Понятно будет сказанное мной.

Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,В которых то, что говорил ты, зреет.[815]

Есть добрая Аладжа[816] у меня,Племянница, — и только бы дурногоВ ней не посеяла моя родня!

Там у меня нет никого другого».

Песнь двадцатая