Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения
Париж, июнь 1846
ПИСАНО В 1855 ГОДУ
Приписку делаю я через девять лет.Насторожил я слух. Вас, вероятно, нетВ числе живых, маркиз! Ну что ж, я научилсяОбщаться с мертвыми. Ага, ваш гроб раскрылся…«Ты где?» На воле я, как вы. «Ты мертв?» Во мгле,Водою окружен, живу я на скале.Лишь изредка моряк, измученный волнами,Находит здесь приют, обняв утес руками.«А дальше?» — слышу я. — Отныне сужденоМне одиночество. Лицо его одно.И вижу я всегда: пучину, волн извивыДа в небе стаи туч, плывущих молчаливо;А ночью ураган трясет мой ветхий дом,Слив тучи с волнами в неистовстве одном;И горизонт покрыт кругом завесой черной,И злоба издали клеймит меня упорно…Ступлю ли на гранит — он превратится в прах,И ветер — даже тот, как будто чуя страх,Мне лишь вполголоса передает прощальныйПривет таинственный от друга, робкий, дальний.Все тише жизнь моя. Я чужд теперь живым,И все мои мечты развеялись как дым.Слежу беспомощно, как дней моих теченьеСкрывает саваном холодное забвенье.Я выбрал место сам: над морем, под скалой,Откуда даль видна. Там гроб зароют мой.Гром океана там всех голосов сильнее.И там провал во мрак «Ну что ж?»Я не жалею.
Джерси, январь 1855
«Источник падал со скалы…»
Источник падал со скалыПо капле в океан кипучий.Сердитый вал спросил из мглы:«О чем лепечешь ты, плакучий?
Вселяю трепет я в сердца,Во мне все гибельно и жутко.Мне краю нет и нет конца,И ты не нужен мне, малютка!»
«Тебе, — ответила струя, —О бездна горькая, несу я,Высоких слов не говоря,В подарок воду питьевую».
Апрель 1854
«Мрак светом озарив…»
Мрак светом озарив, измену мы свершим, —Так мыслит мгла. Наш день — вчерашним днем гоним.Неблагодарной ночь зарю провозглашает.«Сократ — изменник, смерть ему!» — судья взывает.«Исус — отступник, смерть ему!» — судья изрек.Земле недвижимой изменник, под плевокСклонился Галилей и чует телом тленным —Колеблется она под старческим коленом.Судьба! Зловещий смех! Поистине, вполнеВеленье божие непостижимо мне,Вменяющее в долг живущим в мире этомВсе отдавать другим — свой труд и мысль с их светом,Любовь и пот, часы всех дней и всех ночей,И сон и бдение, и взор своих очей,Души и сердца жар со всем, что в них таимо,Не отступая вспять пред мукой нестерпимой,И расточать себя и все, чем ты богат, —Чтоб, ввергнув в ад, тебя назвали — ренегат!
Марин-Террас, ноябрь 1854
НА ДЮНЕ
Сейчас, когда свечой мой догорает векИ кончены труды и силы;Когда утратами, годами жизни бегМеня привел на край могилы
И в глубине небес, где я парить мечтал,Я вижу столько уносимых —Как бы прошедшего летящий шквал —Часов, вовек невозвратимых;
Когда я говорю: «Что мнится торжеством,То завтра станет заблужденьем!» —Печальный, берегом бреду, клонясь челом,Как тот, кто предан размышленьям.
Смотрю — над долами, вершинами холмов,Над сменой волн морского лонаУносится руно густое облаковПод хищным клювом аквилона;
Я слышу всплески волн, на рифах ветра шум,В руках жнеца колосьев трепет;И с говором людей мой сравнивает умНевнятный этот ропот, лепет.
На редких травах дюн я остаюсь подчасЛежать подолгу, не вставая,До той поры, когда луна зловещий глазПокажет вдалеке, мечтая.
Вставая, сонный луч она бросает свойПространству, тайне, вод пучине,И друг на друга мы глядим вдвоем с луной,Она — в сиянье, я — в кручине.
Куда же отошла гряда минувших дней?Есть кто-нибудь, кто знал меня бы?В померкнувших глазах от юности моейОстался ли хоть отблеск слабый?
Ужели все ушло? Я одинок, устал;Зову — ответом мне молчанье.О, ветры! О, валы! И я не тот же ль вал?Не то же ль ветра я дыханье?
Мне больше не видать того, что я любил!Уж меркнет день во мне уныло.Земля, чьих гор верхи туман от взоров скрыл,Я призрак разве, ты — могила?
До дна ль исчерпаны надежда, жизнь, любовь?Я вопрошаю, мучим жаждой;Вновь наклоняю я все урны, чтобы вновьХоть каплю получить от каждой.
Воспоминанье, как раскаянье, язвит!Во всем — лишь слезы и потери!Коснувшихся тебя твой холод леденит,О смерть, запор последней двери!
И, размышляя так, я слышу, как кругомСтенают ветер и буруны;Смеется летний день; на берегу морскомЦветет волчец песчаной дюны.
5 августа 1854,
в годовщину прибытия моего на Джерси
ПОЭТУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ
ОРЛИНОЕ ПЕРО
Да, это ль час не величавый!Днем этим светлым верит ум,Что ныне доля вечной славыВмешалась в злободневный шум.
Ведь в столь укромном месте этомЯ поднял, не склонясь челом,Что брошено сюда поэтомИ что обронено орлом!
Ведь кинуть в грудь единоверцаЧете победной мысль пришла —Строфу из собственного сердца,Перо из своего крыла!
Привет вам, присланным из далиПеру, строфе! Вы в облаках,О гости славные, витали,Парили оба в небесах!
11 декабря
ПАСТУХИ И СТАДА
1
В долине, где брожу я каждый божий день,Царят безмолвие, спокойствие и лень.В ней словно светится улыбка примиренья.Я забываю там тревоги и волненья,И, если б звон серпов не оглашал поля,Мне показалось бы, что вымерла земля.Создать идиллию природа тут стремится:На ветке ссорится со снегирем синица;Мелькает зяблика задорный хохолок;Цветет боярышник, цветет лиловый дрок;Здесь — мхи веселые, там — черные граниты.В поэме у творца противоречья слиты.Порою, как Гомер, он повторять не прочь,Но только лес, цветы, моря, зарю и ночь!Вот лужа морщится, букашек устрашая,Стараясь сделать вид, что и она большая.О, суета! Увы, не ведает она,Что океана ширь с любой скалы видна.Порой встречаюсь я с пастушкой у дороги:Лазурные глаза, в росе босые ноги,На вид совсем дитя. Она пасет овец.В убогой хижине живет ее отец,А сестры целый день прядут неутомимо.Уже смеркается. Когда иду я мимо,Пугает девочку мой скорбно сжатый рот,Но все-таки она улыбку робко шлет,А я приветствую невинность молчаливо.Благоухает луг. Барашки шаловливоРезвятся у кустов, цепляясь за сучки,И белого руна пушистые клочки,Как пена легкая, над головой взлетают.Я дальше прохожу. Барашки в дымке тают.Над серою землей вечерняя заряБесшумно стелется крылом нетопыря.
2
Там, позади меня, где тьма долину скрыла,Звенит в тиши полей напев пастушки милой;А пред моим лицом, как сторож вековойПодводных рифов, скал, медуз, травы морской,Неугомонных волн и пены их летучей,Стоит пастух-утес, на лоб надвинув тучи,И, гулу вечности внимая, смотрит он,Как в нимбе призрачном на темный небосклонЛуна торжественно и важно выплывает;А ветер между тем сердито завываетИ гонит грозную, высокую волну,Барашков белых шерсть вздымая в вышину.
Джерси, Грувиль, апрель 1855
«Я для тебя цветок сорвал на дикой круче…»
Я для тебя цветок сорвал на дикой круче,Нависшей над волной соленой и кипучей.Он мирно расцветал в расщелине скалы,Куда находят путь лишь горные орлы.Во мгле купался мыс. Как поле битвы жаркой,Победу одержав, мы украшаем аркой,Так сумрачная ночь из медно-красных туч,В том месте, где тускнел прощальный солнца луч,Воздвигла гордый храм. На горизонте тая,Испуганно неслась по морю лодок стая,А кровли прятались в лощине между гор,Как бы боясь привлечь сверканьем чей-то взор.Я для тебя цветок сорвал, о дорогая!Его вскормила грудь недобрая, сухая.Как бледен он! Похож на терпкий запах мховЧуть слышный аромат неярких лепестков.«О бедный мой цветок! — подумал я. — С вершиныНизвергнешься ты вглубь таинственной пучины.Там тонут корабли и тают облака…Как океан, душа людская глубока.Умри же на груди, где целый мир таится!Ты небом создан был, чтоб в океане скрыться,А я, как дар, отдам тебя любви земной».Бежал за валом вал. Последний луч дневнойТихонько угасал, и мгла ползла угрюмо.Какие мрачные во мне теснились думы,Когда я вниз глядел, в чернеющий провал,И трепет вечера душой овладевал!
Остров Серк, август 1855
