Иван Барков - Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова
Сатира на употребление французских слов в русских разговорах*
Великость языка российского народаКолеблет с рвением неистова погода.Раздуты вихрями безумными голов,Мешая худобу с красой российских слов,Преславные глупцы хотят быть мудрецами,Хваляся десятью французскими словцами,И знание себе толь мало ставят в честь,Хоть праведно и тех не знают произнесть.Природный свой язык неважен и невкусен;Груб всяк им кажется в речах и неискусен,Кто точно мысль свою изображает так,Чтоб общества в словах народного был смак;Где слово приплетешь некстати по-французски,Изрядно скажешь ты и собственно по-русски,Но не пленяется приятностью сей слух,На нежность слов таких весьма разумный глух.Не заплетен отнюдь язык наш в мыслях трудных,Коль громок в похвалах, толь силен в тяжбах судных.Любовный нежно он изображает зной,Выводит краткость въявь, закрыту темнотой.Каким преславный Рим превозносился словом,Такою кажет нам Россию в виде новом.Каков был Цицерон в витийстве знаменит,Так в слове греческом Демосфен плодовит.Возвысили они своих отечеств славу,Принявши честь себе слыть мудрыми по праву.Примеру многие последуя сему,Желают быть у нас за образец всему:Надменны знанием бесплодныя науки,На ветер издают слов бесполезных звуки,Где показать в речах приятный вкус хотят,И мудрость тем открыть безумию спешат.Заслуги ль к отчеству геройски выхваляют,Мериты знатные стократ усугубляют,За склонность ли кому сей род благодарит,Не благодетель тот ему, но фаворит.Не дар приемлет — что ж? — дражайшие презенты,И хвалят добрые не мысли — сантименты.
Надгробная надпись*
На сем месте, вот, лежит Авктор, знаменит добре,Коего скосила смерть бывшего уж не в поре,Да и потрудившись в прозе словно как в стишках.Мимо всяк идущ здесь, дельно знай, а не в смешках,Что глумил он юных лет во маковом цвету,И, уж мужем ставши быть, презрил мира суету.Кончив больно труд велик, сиречь «Аргениду»,Возгремел, в точь как Омир, вдруг «Тилемахиду».Скачущ дактиль, нежн хорей, ямб громк, ипостасен,Да и самый анапест им же стал быть красен.Распростившись с музами, скрылася его уж теньВ те места, где оныя млекотечный ждал Роллень;Из него повыжав он древней красоты весь сок,От того оставил нам преполезный всем кусок.Уже ты опочил со праведными духи,Который заглушал всех умных вздором слухи;Но видно, что грехов избавил нас Господь,Что глупых не видать ни басенок, ни од.
Эпиграмма на красоту чрез Баркова*
Есть главна доброта, красой что названа,И, без сомнения, та с неба подана.Какой она талант пред прочими имеет,То непостыдно всяк сказать сие посмеет.Хотя и без ружья, но бранней она всех,Над храбрыми берет всегда она свой верх.Разит не тело та, но ум она разит,Невидимо стрелы жестокия перит.Хоть ран не делает, но, муча, грудь снедает,И острыя умы без милости терзает.Свирепство перед ней младенцом становитсяИ словом уж нельзя от ней оборониться.Закрыв разве глаза и прочь от ней бежатьИ никогда ее в уме не представлять.То можешь невредим быть телом и душеюИ также пред творцем чист совестью своею.
Эпиграмма любовная чрез Баркова*
Играя мальчики желают ясна ведра,Прекрасно дав тебе лице народа щедра,В меня влияла страсть желать твои красы,Те после солнца ждут прохладныя росы.Я после как бы твой взор узрел, свет мой милы,Тот час бы мысли все откинул прочь унылыИ милости росы твоих бы ожидал.Но ныне знай и верь, что дух мой воспылал,Зажженной красотой твоей, зажженной взглядом.Как в жаркой день к ключам бежит пастушка с стадом,Или в кустарниках спешит себя укрыть,Отраду там себе желая получить,Так тщусь и я себя скрыть от любовна зною:В твоих красах ищу прохладнаго покою,К которому влечет мысль токмо естествоСладчайший бы покой явило вещество,Когда бы только нам был общий, а с любезнойБез коей одному быть может ли полезной?Мы будем жить в одном веселии с тобой,Щастливым я тобой, ты чтома будешь мной.
Приложения
Рукописная и печатная история Баркова и барковианы
Произведения барковианы были в условиях России принципиально непечатными в силу существовавших цензурных законов и распространенных нравственных понятий. Статус подобной литературы в европейских странах сложился иным, что обусловливалось не столько состоянием общественной морали, сколько чисто лингвистическими различиями: известной «специфичностью» русской матерной лексики на фоне более нейтральных коннотаций подобных слов в других языках. Хотя, конечно, в России имели место и более пуританское отношение к печати, и несравненно большие цензурные строгости. Причем в XIX в. они стали гораздо сильнее, чем в XVIII, и даже переиздание ряда произведений современников Баркова спустя столетие вызывало трудности и ограничения из-за «нескромности содержания» этих, по теперешним представлениям, невиннейших книг. Так, когда в 1886 г. известный собиратель и букинист П. Шибанов решил переиздать первую часть романа М. Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины» (СПб., 1770), то цензор специально оговорил, что разрешается лишь малотиражное издание, не для свободной продажи: «Печатается без перемен, число экземпляров 300 — все нумерованные только для антикваров»; потом и такой тираж показался чрезмерным, и последовало новое цензурное заключение: «Брошюра эта может быть напечатана лишь в двухстах экземплярах. К. Воронин, № 22, 29 января 1886»[97] Еще более нетерпимой цензура XIX в. была к современным поэтам. На этот счет известно множество курьезов, особенно про печально знаменитого А. И. Красовского с его излюбленной резолюцией «полезнее запретить». Почти любое упоминание в стихах молодой женщины могло быть сочтено цензором безнравственным. Пояс считался слишком фривольной частью дамского туалета, ибо его можно развязать, а поэтому в стихах говорить о поясе было предосудительно — и примеры таких запретов известны.
В таких условиях тексты барковианы были достоянием лишь рукописной литературы. Встречались примеры более или менее явных барковианских аллюзий в печатной поэзии, как, например, использование Державиным одного из «сонетов» в своем анакреонтическом стихотворении «Шуточное желание». Но эффект строился в данном случае на соотнесении авторского текста именно с заведомо непечатным — хотя и известным читателю — источником. Зрелый Державин наверняка воздержался бы от подобной переработки, если бы откровенно неприличный «сонет» был включен в общий поэтический ряд. В условиях же исключительно «подпольного» бытования барковианы тут имело место не обычное литературное «состязание», а некая игра, основанная на своеобразном озорстве: литературный текст отсылал к тому, что лежит за пределами литературы, т. е. чего как бы и нет, но что присутствует в ином культурном измерении. В этом заключалось лукавое озорство державинских стихов. Еще более наглядно данный принцип обыграл Рубан, поместив в своем журнале переделку «Оды пизде». Эта публикация имела смысл лишь при условии ее правильной интерпретации: читатель должен был понимать, что перед ним известное барковианское стихотворение, «замаскированное» под печатную литературу. Самостоятельного художественного значения «Ода в похвалу любви», в отличие от «Шуточного желания», не имела, а представляла собой условный знак, намек не непристойные стихи[98]. Интерес публикации был в том, что печатное отсылало к непечатному.
Случаи же публикации текстов непосредственно барковианы в русской печати XVIII–XIX вв. нам неизвестны. Правда, в архиве неутомимого библиографа С. Д. Полторацкого сохранился листок с загадочной записью. Он находится в подборке выписок об И. Баркове. Данная запись датирована Полторацким «Брехово. 8/20 сент. 1832» и гласит: «Барков. Свед<ения?>. Дом был на Девичьем поле; управитель у него Крупицын, Алексей Алексеич. — Напечат. его произвед<ения> с портретом, кот. мне подарен Шул<ьгиным?> в 1829, а книжку печатную он — сжег; об<язательно?> достать; равно 6 рукописн<ых> тетрадей и книжку, напечат. в его типографии, О браках, перев<од из> Вольтера»[99].
