Иван Барков - Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова
Несмотря на точное (вплоть до «сундука») воспроизведение классического условного приема «найденной рукописи», особых оснований сомневаться в правдивости этого рассказа нет, тем более что восходящие к этому источнику сведения, используемые в тексте очерка, являются верными. Утраченная тетрадь, вероятно, была заполнена человеком, близким к Академии наук, о чем свидетельствует круг знакомств и осведомленность ее старого хозяина, отраженные в приложенном к стихам словаре «великих мужей». Эти материалы были использованы составителем невышедшей книги в биографической части вступительного очерка. Как и все, писавшие о Баркове, он не мог игнорировать «много устных анекдотов», однако наряду с ними чуть ли не впервые ссылался на документы времен учебы и службы поэта, привел текст постановления о его увольнении из Академии в 1766 г. (л. 9об.).
В этом же очерке содержался и пассаж о непристойных произведениях Баркова: «Вакханалические стихотворения Баркова преимущественно состоят из насмешек и пародий на сочинения Сумарокова и <…> Василия Кирилловича Тредьяковского. Все эти стихотворения до высшей степени циничны; несмотря на то, однако ж, местами в них видны проблески истинного таланта; большую известность из гих приобрела трагедия в 5 действиях «Милыя желанья, или Красна смерть на…». Здесь на сцену выводятся некоторые из членов человеческого тела, представляющие из себя, каждый, как бы отдельную личность… Чтоб дать понятие о размере, каким написана вся трагедия, приводим из нее следующие два стиха:
О, вы пространные <муде>,Которых и в подсолнечной не сыщется нигде![110]
К молодым произведениям Баркова принадлежит следующее оригинальное, хотя и не лишенное опять-таки циничности — без нее он уже не мог обойтись: она была для него конек! — двустишие, посвященное какой-то кухарке Агафье:
Надгробной просишь ты, любезная Агафья:Ляг! мертвой притворись! — я буду эпитафья!»
Завершая очерк, неизвестный автор решительно высказался за необходимость издать в России непристойные произведения Баркова: «Заканчивая наш краткий очерк, так небогатый — сознаемся — подробностями жизни этого замечательного человека, мы считаем должным сказать, что нам кажется совершенно непонятным то предубеждение, какое у нас, в России, существует против вакханалических сочинений Баркова. — Отчего их не печатают?.. Кому оне могут — если бы были напечатаны— принести хоть какой-нибудь вред?.. Сочинения вакханалические Баркова могут только подействовать на человека, у которого вкус уже весьма и весьма развращен; а такой человек и без сочинений Баркова найдет себе всегда много пищи. Что же касается того, что в них часто встречаются названия неприличные, как их принято называть, то на это можно ответить: отчего же у нас считается приличным упоминать о голове, о ногах, о руках, а о других членах человеческого тела, не менее их благородных — не менее их служащих на пользу каждого человека, — считается неприличным?.. Пора бы бросить эти глупые предрассудки — пора бы расстаться со всем старым!.. Новое нас дожидается, старое просится на покой — и скоро ли мы не будем заставлять дожидаться одного, а другое не уволим?.. Или лучше — чем все вперед да вперед— повернуться назад и шашком, по пословице „тише едешь, дальше будешь“, доплестись по дедовской дорожке к до-петровскому времени?..
Если же для кого сочинения Баркова уж так невыносимы по своей непристойности, что он не может не только их читать, но далее и видеть, то — если бы оне были напечатаны — и не покупай их: вольному воля… а если, проходя мимо книжного магазина, случилось бы увидать их в выставке такому господину, то потрудитесь, М. Г., только голову в сторону отвернуть — труд, я полагаю, небольшой!..
А между тем сочинения вакханалические Баркова, переходя в рукописях из рук в руки, все более затериваются, и мы лишаемся, все более, фактов для оценки этого, опять повторяю, замечательного человека, который имел истинный талант, но погубил его, избрав ложную дорогу в жизни!.. Бог знает еще, что заставило Баркова сделаться горькой пьяницею и развратником — может быть, та же судьба, облеченная в какого-нибудь золоченого истукана, преследовала его, мучая по своей прихоти, — и попивал он, несчастная жертва людской глупости, шел в кобак и там за чашей зелена вина в объятиях падшей женщины, не менее, может быть, его несчастной, забывал свое горе… И вот ему, отуманенному винными парами, грезилась иная, славная, привольная жизнь… грезилось ему, что он властелин всего мира, все поклоняется пред ним… кругом его несметные богатства… а падшая женщина обращалась в первую красавицу— она ласкает его, и сколько неги, святости в ея ласках — и все ему завидуют… но просыпался — и та же опять невеселая действительность окружала его… вместо красавицы пред ним была отвратительная пародия на женщину, которую сами же люди довели до этого скотского состояния… Разочарование было огромное… И в это-то время, может быть, назло действительности-разочаровательницы, он брал перо и писал хвалебную оду всему его окружающему…»
Может быть в несколько упрощенном виде, но эти рассуждения верно отразили те новые социальные и отчасти нравственные представления, которые складывались у русской «прогрессистской» интеллигенции 1860-х гг. Характерно сопоставил интерес к «развратному» с принципами разночинского мировоззрения Ф. Н. Глинка; 26 декабря 1862 г. он писал М. П. Погодину из Твери: «Тревога ходит по земле; да коли б одна тревога, а то разврат, и самый гнусный, гуляет по улицам. Читали ль Вы петербургскую клубничку? — Хуже барковщины! — И это еще ничего перед развратом мысленным! Вот один проповедует, что внутренность свиньи одинакова с внутренностью человека; значит: человек — свинья! — Другой пошел еще далее: лягушка, говорит, есть тот же человек, только недозрелый.
Надменный нигилизмом век,Кому святое все игрушка, —Твердит, что человек лягушкаИ что лягушка — человек!!! —
А ведь семинаристы и гимназисты так и ловят налету эти учения: у них это все „прогресс“!»[111]
Восприятие барковской традиции в кругах русской разночинной интеллигенции середины XIX в. — особая тема[112]; для нас важно отметить наметившееся стремление к «реабилитации» Баркова, причем не с точки зрения «искусства», а главным образом как близкий разночинцам социальный тип, «униженный и оскорбленный XVIII в.», своеобразный Раскольников-литератор прошлого столетия. Этот образ (не имеющий ничего общего с действительностью) будет подхвачен и «углублен» уже в середине нашего века (см. в статье Андрея Зорина в наст, издании). Эта же тенденция сказалась и в статье при отдельном издании Баркова, причем ее положения во многом созвучны рассмотренному неизданному очерку.
Подготовленная неизвестным книга избранных текстов «приличного» Баркова не была издана, но в 1872 г. появился сборник «Сочинения и переводы И. С. Баркова. 1762–1764 гг. С биографическим очерком автора». Издан он был в Петербурге, в типографии В. С. Эттингера, и имел явно коммерческий расчет.
Книге был предпослан очерк, представлявший собой попытку создать биографию поэта на основе анекдотических преданий, не последнее место, о чем мы уже говорили, занимала и рефлексия по поводу социально-психологического типа Баркова. Автор очерка выстраивает и хронологию творчества поэта (при этом «продлевая» его жизнь на целое десятилетие), эволюция которого рисуется как переход от «официальных» произведений к «барковщине». Приведем текст этого очерка, опустив пассаж с характеристикой Сумарокова.
Едва ли найдется в истории литературы пример такого полного падения, нравственного и литературного, какое представляет И. С. Барков, один из даровитейших современников Ломоносова. Ни Альфред де Мюссе, ни Эдгар По не могут идти в сравнение с ним. Его <не>напечатанные произведения ни сколько не похожи на произведения подобного рода от Марциала до маркиза де Мазада <т. е. Сада>. В них нет ни эротических, возбуждающих образов, ни закоренелой цинической безнравственности, занятой системами разврата и теориями сладострастия. В них нет ни художественных, ни философских претензий. Это просто кабацкое сквернословие, сплетенное в стихи: сквернословие для сквернословия. Это хвастовство цинизма своей грязью.
Этим наиболее известен Барков.
Но у него есть произведения первой молодости, произведения вовсе не такого характера. Из этих произведений мы узнаем, что он обладал довольно большими литературными способностями. Ничего не было бы удивительного, если бы этот способный человек спился с кругу: у нас и теперь гибнет много способных людей, а в прежние годы почти все, сколько-нибудь даровитые люди, как будто в силу какой-то тяжелой необходимости, бросались в этот омут и нередко погибали в нем, не сделавши того, что в силах были сделать. Костров и Аблесимов тоже спились, но не так низко, как Барков. Не заключает ли причина этого падения печального, трагического элемента? — Кто знает, может быть этот человек, с несомненным дарованием, искал себе дела по способностям, так же, как искали и не находили его много русских людей. Кто знает, может быть, делая переводы по заказу академии, искажая Несторову летопись по приказу немца-начальника, Барков томился жаждою другой деятельности. Жажда не была утолена. Разочарованный, убитый, он видит один исход: потопить тоску своего неудовлетворенного стремления в вине. Пьяница чувствует на себе презрение общества, понимает, что это общество само не заслуживает ничего кроме презрения. Он платит тою же монетою. — Вы презираете меня за то, что я грязен, говорит он, — посмотрите, я еще грязнее, чем вы думаете, презирайте меня, сколько душе угодно, я не боюсь вас. Погиб, так погиб. Он с болезненной злостью начинает сам преувеличивать свои недостатки, хвалится ими, в пику ходячим правилам общественной нравственности и приличий.
