Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
и за птицею следит
щелевитым и ромбообразным
хищно суженным зрачком…
комната письма просторна и напрасна
в ящик падая ничком
я гляжу из ящика во двор во двор-колодец:
извивается калифорнийский бич
на закате в аэрополете
где кренишься и надеешься достичь
яркости открыточной рекламной…
я отсюда из норы
из окна с засетченною рамой
ясно вижу недоступные миры
кошка замерла и клацает зубами
голубь рухнул тяжело
на дощатый ящик… так и есть: позвали
ах, позвали как назло
до конца не досмотрю охоты –
почту принесли, с надеждою прочту
что и там, на том конце природы,
по другую сторону, в поту
среди ночи просыпаются, не в силах
выкрикнуть спасительное «брысь»…
кошка прыгает – и на задворках милых
прорубь неба увлекает ввысь.
голубь тучный, буржуазный голубь
как бы нехотя с трудом
вспархивает. поднимаю с полу
скомканный конверт: всё пишут не о том!
мгла средь бела дня, и туча накрывает лужу
окружившую срединный люк
да и что писать? изнанкою наружу
вывернется, описавши круг
возвратится после кругосветной
одиссеи – если бы ответ! –
но отброшенный зеркальный безответный
сломанный вопрос-велосипед
Флаги над пионерлагерем
льняные ленивые, нет, полинялые флаги
белые были, наверное, красные были…
странно за что этот временный воздух любили
дети в автобусах дети везомые в лагерь?
розовый гравий хрустел под сандалями, хрипло
пела труба у трибуны дощатой
где по некрашеной мачте как фантик разжатый
знамя толчками ползло и над соснами гибло
утро унылое серое с музыкой бодрой
то заглушавшей кукушечью дальнюю жальбу
то затихавшей – как тихо! – подобное залпу
тресканье дятлов, скрипение веток, столовские ведра…
кто из нас думал построясь тогда поотрядно,
что и за четверть столетья ничто не изменится в этих
влажных местах, при еловоигольчатом свете
в белых ли красных ли синих ли выцветших пятнах
разве при имени Блока сознанье мое не светлело?
только что изданный Хлебников разве ладоней
не опалил навсегда? в типографском баллоне
разве душа не взрывалась предчувствуя новое тело?
утро унылое мелкое – не потому ли
что за оградой, казалось, огромные люди блуждают
там, за деревьями, – верилось – ветер да поле
поле всего-то и ветер, а дух замирает
Прибалтийский детектив
возьми сюжет свой, подавись его развитием:
над жертвой небеса крупнозернистые
опрысканные черным проявителем
усеянные дырами и брызгами
возьми сюжет свой говорю бумагу рыхлую
под протокол под разговор с ворюгою
о смысле жизни где-нибудь под ригою
на дюнах юрмалы за недопитой рюмкою
официантка в кружевном переднике
стеклянная стена – и облака за ней
вокруг – учителя и проповедники
души гражданской, правды недосказанной
понятье о добре такое твердое
что каменеет сердце у преступника
его преследуют стальными натюрмортами
пейзажи смертные где опустела публика
юрист молоденький, по-западному скроенный
однако совестливый с принципами вескими
ему откроет сколь огромной Родины
обильной горькими и достоевскими
он блудный сын – какой духовной бездною
он отделен от массы человеческой
пока не затворили дверь железную
за ним с любовью с мукой по-отечески
и нет иронии хотя и мало пафоса
песок холодный, ветер, вереск ветреный
и свет страдания – когда висит как пауза
вся жизнь его, и вся – одно мгновение
остановись! покуда штамп горлитовский
не тронул яхт возле причала пляшущих
пока возможно бегство по-египетски
исход униженных освобожденье страждущих
петлю сюжетную, послушай, не затягивай:
окончится быстрее чем задумаешь
ночное плаванье по лунной глади знаковой
в луче прожектора ожившего за дюнами
Судебный сад
я вижу Парк он светел как святой
в неповоротливых глубинах
июньской зелени – то черной то седой –
так небеса угрюмы и клубимы
с такой серьезностью и самоуглубленьем
они глядят, невинные, сюда
что нет защиты перед преступленьем
переступающим порог районного суда
три синих кресла, высоко над ними –
алтынный герб и зелень с чернотцой
стучится в окна толпами блатными
народом истины простой…
из помещения где смех лежит как пыль
где показанья растворяются в кислотах
я вижу Парк наколотый на шпиль
Центральной Правды едкой позолоты
Кто что помнит
никто ни шиша не помнит за древностью лет
душа народа из прошлого избяного
из барачной ночи
в новый, кубический свет
впрыгнула
но от Vita Nuova
избави нас Боже
империя не перенесет
прыжка над бездной козлиной прыти
и теперь бичевидно-хлесткое «Время, вперед!»
звучит иначе: «Стоять! Как, болваны, стоите!
Не шевелиться. Убрать животы. Выгнуть дугою грудь».
есть неподвижное мужество строя
всей жизни которую не повернуть
фронтом на будущее
тылами в былое
историк ныряя в метель
попадает на дно
областного архива
но и допуск не вечен – бедняге
ни шиша не выдадут
(хоть бы свечное пятно
с гербовой, купчей, на сгибах черной бумаги!)
нет
ни кто эту землю продал,
ни кто купил
мы уже не узнаем насильно ее населяя
измышленной мышиной тьмой родовых могил
воплощенной мечтой футуриста о равностороннем Рае
Сторож
кашель. сумерки. тулуп
снег под валенками скриплый
сторож или
