Геннадий Прашкевич - Большие снега

И, к земле склонившись головою,

Говорит мне друг: «Остри свой меч,

Чтоб не даром биться с татарвою,

За святое дело в землю лечь.

И вот оно – первое. Без разбора.Колота пиками, битая слепо,через вопящие в небо заборыс хрипом летит голова человека.

Синие саблиплещутся, звякают,кровью залитынежные злаки.

Злоба и скорбь.Злоба – острей.

Тучей падучею —стаи стрел.

Снова и снова.Всё начато лишь.

Капельки олова.Звёздная тишь.

Но звезды стекли каплями,тишь над землей свеся.Срезан кривой саблейс небес голубой месяц.

Брат поучает брата:«Чти боевых богов.Мало врагам ада,в оврагах губи врагов!»

Ордой вопящей, разгульной, —«Алла!» —(даже ветер сник),разлив калмыков сутулыхразносит свирепый вскрик;

высверкав воздух наголосаблями вкривь и вкось,татары ведут набелокроваво-алый покос;

вызверившись в оскалеприземистых лошадей,выкаленною стальюмонголы берут людей…

И белою снежной лавой,лавиной прямых мечей,благословленных Лавройв чаду молитв и свечей,струнами вытянув спины,уши сведя к темени, —брошены русские клиньяв хаос татарской темени…

А потом – тишина.Стяги.Лунав овраге.

Каждый крест крив.Каждый куст кос.Тишина крапив,и бурьянов лоск.

И звезда звездеговорит в ночи:«Остриём лучейземлювыму —чим.Ведь следов ногне сочтешь, нет».

И звезде БогГоворит в ответ:

«Будет вновь смех,будет вновь соль, —но сочти грехи уйми боль».

И полями побоищ пустымиветер светлые новости носит,и следит, как у павших стынутна ресницах мертвые слезы.

На бурьянах бурые пятнатемной крови мертвых пришельцев.Поднимаются травы мятыев ясном свете простого месяца.

С поля брани бредут люди,и костры разжигают на воле.И соха ковыряет грубое,напоённое кровью поле.

Спор с дьяволом. Посвящения

I

О, я без вассхожу с ума!Моя судьба —моя сума.Но все, что естьв моей суме,принадлежитуже не мне.Я прихожуи говорю:«Я пригожусь,пока горю,я пригожусь,пока горяч!»А вы опятьв тишайший плач.О, этот плач,ваш женский плач!Я был царем,а стал палач.И холод слов моих, что нож,и правды в нас – на мелкий грош.Но этот грош в такой цене!Не разменятьни вам,ни мне.

Будет время, и березывспыхнут желтою листвойнад раскрашенной морозомполосой береговой,и к стволу прижавшись ухом,ты услышишь, как Лунашепчет ласково и глухопрямо в ночь.

А ночь нежна.

Будет время, и на поле,где горит, дымя, ботва,прорастут глухие колья,распустившись, как трава,и навзрыд пойдут осиныголосить, что так влажнаэта осень под гусинымкосяком.

А ночь нежна.

Будет время, и над взрывомветок, листьев и травыты не справишься с порывомсумасшедшей головы.И не плакать. Не смеяться.только слушать. Тишина.И губами вновь касатьсяглаз как звезд.

А ночь нежна.

Темный ветер. Злая мгла.Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.

Сто прекрасных видов Эдоне заменят никогда сей игры теней и света.

Бодхисатва Манжушри —он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.

Ощущение виныперед медленным теченьем потрясенной тишины.

Потеряю? Сберегу?Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?

Кто там стынет на пороге?Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?

Бронза – век мой золотой…

И опять мороз по коже:этот век, конечно, твой,не забудь, и мой он тоже!

Какая странная дорога,как выполощен ветром куст.Пейзаж безрадостен и пуст,и все же он – пейзаж от Бога.

Какая странная судьба,почти не знавшая пролога.И все-таки она – от Бога,и потому она – судьба.

Ты говоришь: люби меня,ведь я дана тебе от Бога.А за словами вновь дорога,и до звезды как до порога,а за порогом вновь звезда…

И это все опять от Бога.

Я знаю, что отныне так и будет:с утра пожар, под вечер теплый дождь.Осудят нас? – пускай. Нас не убудет.Ведь истина пережигает ложь.

Мы вечны. Мы взломали наши клетки.Мы – бег звезды. Мы – щедрый дар полям.

Нам яблоко судьба протянет с ветки,мы и его поделим пополам.

Броди, смотри, как лезет лебеда,как прут кусты подобием тарана.

Твоя любовь, конечно, не беда,хотя порой она саднит, как рана.

Коснись рукой, под пальцем дрогнет синь,ступи ногой и – глина, камень, трепел.

Твоя любовь, конечно, из святыньи никогда не обратится в пепел.

Броди, смотри, как бьет в ключах вода,как рвутся реки – кони разной масти.

Твоя любовь, конечно, не беда,как все, что ветром выбито на насте.

Снег идет.Снег идет.Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,вверх и вниз, легко и вечно —снег идет.

Снег идет.Снег идет.Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,все стремительней и выше —снег идет.

Снег идет.Снег идет.Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:где я? в поле? или в храме? —снег идет.

Снег идет.Снег идет.Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,я люблю тебя, ты вечна.Снег идет.

Опять этот кантор из церкви святого Фомытерзает педали забытого Богом органа.

А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сныплывут над кварталами, будто обрывки тумана.

Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давнопо небу расползся бы матовый шлейф стеарина.

Саксонская ночь под готическим стынет окноми черною кистью витраж покрывает рябина.

И движется ночь, как недели и годы, а мыне можем понять, отчего это с гибелью схоже.

Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,и длись этот холод, так странно бегущий по коже.

Когда уже нечему больше случиться,когда за окном ни звезды, ни просвета,когда через ставни уже не пробитьсяни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,когда на столе засыхает посуда,а сумерек даже огнем не прогонишь,я жду тебя, кантор…

И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.

Когда уже нечего больше услышать,все сказано, спрошено, взято, забыто,когда, как дожди по заржавленным крышам,струится и плачет слепая обида,когда даже память условна, как ссуда,а боль ни словами, ни жестом не скроешь,я жду тебя, кантор…

И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.

Когда уже некому больше молиться,когда ожидать нет ни веры, ни силы,когда никуда от себя не укрыться,а где-то настойчиво плачут клавиры,и небо закрыто, и листья, как люди,врываются в душу, и ты их не гонишь,я жду тебя, кантор…

И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.

Спит город Баха.В темном старом домеспят старые старушки, вещи, люстры,все спит, все убаюкано дождем.

Спит ратуша, размокшая афиша,спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,и спит орган, как айсберг на мели.

О, этот город замерших бульваров,ночных, уснувших намертво базаров,в листве опавшей, в сумерках дождя —огромным неподвижным великаном,уснувшим над наполненным стаканом,он спит,и разбудить егонельзя.

Но музыка… Но музыка… Но жизнь…Вдруг свет в окне, то вскрикнет где-то скрипка,то звук шагов раздастся, то улыбка,как лист, проснется…

В. Астафьеву

Я видел, как утром,над серым болотом,кочкарником,марью,оставив исслеженныйкрасными лапами берег,сентябрьскую тишь распугави привстав над водою,одна за другой поднимались красивые птицы.

Тяжелые птицы,красивые птицы —обрывками пены,обломками льдов,голубым опереньем,счастливым и белым,они восходили над марью, над темным болотом,а мы оставались, лишенные крыльев и пенья.

Когда-нибудь в поле,а может, в машине,а может, на водахударит по сердцуто ль страх,то ль провиденье смерти.Так что же мы вспомним?Любовь?Удивленье?Удачу?Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?

Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?Пески осветились и канули в темную воду.А лебеди машут,и машут,и машут крылами,и их отраженья, сияя, плывут над болотом.

Есть бухта.Это – Доброе Начало.Высокое кольцо песчаных дюн,вулкан Атсонупури – конус в небо,базальтовый высокий перешеек,аралией заросший, елью Гленаи можжевельником.

Там жить бы я хотел. Встречать восход.Ходить с ружьем на дальние озераи жечь костры, давая знать судам,что мир еще повсюду обитаем.

А если бы касалась вдруг тоскаменя своими пальцами, я б молчаходил туда, где брошенный поселок,как черный иероглиф, распластался,под небо вскинув сломанные балки.

Мне было б странно находить травуили обрывки рыжих фотографийсреди руин, и в поисках живогоя б сотни километров проходил,но сновавозвращалсяк морю.

И, прост как звезды, трогал валуны,похожие на нерп. Касался пены.И знал, что я из тех, кто прочно верентеченью рек, звезде над головой,и просто миру, вечному, как время.

С. Гольдину