Геннадий Прашкевич - Большие снега

III

Воет ветер,снег струится,в синем свете вьюга злится,расползлась над миром мгла,чистит ветер, как метла, —мир.

Снег струится,белый снегрвется птицей много летна стеклянные просторы,где поют, лучатся хоры —звезд.

И прозрачнымбелым снегомвсе невзрачное отпето,и звенит, гудит часамипод глухими небесами —вьюга.

Я много лет скиталсяв краю сухих белил,обламывая пальцы,тропу свою торил,и там, где низкий берег,под шапкою лесов,стрелял пушистых белок,и грелся у костров.

Единственный хозяин,закон тайги я знал:ловушек зря не ставили зверя уважал,но снег ложился густо,стелил тропу мою,и было пусто-пусто,и грустно, как в раю.

Согрели плоские бока никелированные лужии день течет, как облака, неимоверно сжат и сужен.

А в дымном хаосе берез, меж вздорных высохших сережекеще живет смятенье рос и заблудившихся дорожек.

И я когда-то их топтал, искал, надеялся и верил,что встречу среди рыжих скал седого сказочного зверя.

Возьму руками, без свинца, не зря ведь чтил я Гагенбека.Но у дорожек нет конца, а зверь бежит от человека.

Наваждения исчезли,как далекое окно,за которым были песни,а сейчас совсем темно.

Я вернулся, я вернулсяв город, темный от дождей,в город очень узких улици высоких этажей.

По аллеям мокрым шляюсь,это снова детства дни,ничему не удивляюсь,чем меня ни удиви.

Но, приглядываясь к лицам,все тяну, тяну, тянутот момент, когда ресницынарушаюттишину.

О, за мгновение, покав мои глаза летела капля,я прожил жизнь – любил и плакал,и видел дождь и облака.

Но капля пала на глазаи вновь я тронут тайной жуткой:как уместилась жизнь мояв таком коротком промежутке?

Мой тополевый Томск —томительная пристань,текущая, как воск,бегущая, как выстрел.

На площадях твоихя плыл, как на триреме,среди дождей густых,остановивших время.

И за твою печаль,за тайные вечери,спасибо, мой причал,скрипучие качели.

Спасибо за метель,за то, что гнал по свету,за руки тополей,салютовавших свету.

В удаляющемся свисте,как ударил карабин,воздух в шорохах и листьяхоблетающих рябин.

Влажной лапой гонит тучиветер прямо над рекой.Я держу в руках, как случай,свой нечаянный покой.

Я давно уже не чаялтак смеяться, так любить,жечь костры, бродить ночами,не вино, а воздух пить.

И пускаться без оглядкипо течению реки,по которой щеткой гладкойволновались тростники.

А надежды и запискиоставлять в сухом дупле.

Август.Звездчатые искры.И томлениеполей.

От древнего курганадо гиблого болота;

от чайного стаканадо чаши с позолотой;

от томского заборадо стен горячей Кушки;

от Домского соборадо крошечной церквушки;

от розы искушениядо прозы из трактира;

от мироощущениядо ощущенья мира.

То ль мираж, то ли впрямь олень,и опять до небес пустынно.Я иду. Рядом только тень.На увалах базальты стынут.

Кочки,Камни,глухие мхи,да озера чернее сажи.

Так и входят в мои стихиэти северные пейзажи.

Разносит ветер легкие песчинкии нарушает мировой покой.

Два взрослых человека строят дом.

Сухой плавник, окатанная галька,скоба из меди – все им пригодится.Два взрослых человекастроятдом.

Потом их остановит поцелуй.Их дом оставлен, он забыт, заброшен.Никто из них не мудр, не осторожен,никто не озаботится судьбой,никто не вздрогнет —кто там дразнит чаек?зачем весь мир, весь этот разнобой?

И счастье, с тех иллюзий начинаясь,становится, увы, самим собой.

Но дом еще не дом, пусть даже кровлюи стены ты поднять над миром смог.Ты должен жить удачей и любовьюи женщину внести через порог.

Чтоб все, что было временно и ложно,ушло, как исчезают боль и страх…

Ведь это же неправда, что возможнонам счастье только в доме на песках.

Египетский суфлерне подсказал ни строчки.Прозрачные, как флер,зеленые сорочкине скроют тех, кто гол,как рощи после пала.

С плеча на голый полупало покрывало,и толпы враз орут,увидев, меж цветамитанцовщицы идут,играя животами.

Перегорит звездой,сияющей без дела,сведенное тоской,как судорогой, тело,но взмахами ресницоправданы обидыотчаявшихся жрицпод тенью пирамиды.

Женщины,которых мы покидаем внезапно,совсем внезапно, даже не по своей вине,остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,как портрет, что выставлен за стеклом в окне.

Города,которые мы оставляем сразу,именно сразу, мучаясь и себя кляня,остаются всегда тоской и вечной заразой,в бездне грохота и огня.

И чего удивляться, что осень краситза окнами небо, бесцельно и зло маня.Остается лишь память,и позолота слазитс женщин и с городов,но, прежде всего,с меня.

Я научился просыпаться рано,когда еще не ноют в сердце раны,когда еще сороки не проснулись,и тянет тишиной с пустынных улиц.

Я научился радоваться дому,твоей ладони, шороху на крыше.Я научился радоваться грому,особенно, когда он плохо слышен.

Я научился говорить как птица,скрывать печаль, невидимое видеть.Немногому осталось научиться:с такой же силой знать и ненавидеть.

Я оплатил бы все разлуки,все слезы, всю печаль ночей,все звезды, шорохи и рукии шепот – тайный и ничей,

но дождь разводит всюду слякотьи продолжает голосить,что я могу это оплакать,оплакать,но не оплатить.

И опять надо мною, исторгая тепло,удивленное Слово, как Солнце, взошло.

То же самое, коим мы веками живем,обещаем и поим, изумляем и жжем.

И которому слишком доверяться спешим,забывая про искры и клубящийся дым.

А оно – не подкова, не туман идиом.Это древнее Слово дал Охотник с Копьем,

на века его сделав для Войны и Добравместе с первою Евой – из мужского ребра.

Вчера было лето. Вчера было солнце в долине.Сегодня прогретые камни ложатся под иней.

И пахнет так странно, как будто открыл я впервыецветение плавных ветвей наклонившейся ивы.

Все небо в заплатах, все небо заштопано серым —от низких закатов до белых сияющих перьев.

Как будто Земля обрела вдруг былые надеждыи сбросила к черту браслеты, сережки, одежды.

И всюду сияет тревожно, зовуще и белоее обнаженное, ждущее, плотное тело.

Ю.П.

Дым костра разметало ветроми печальный таежный дроздмне вещает о километрах,отделивших меня от звезд,и плывут среди рыжих сосен,над упругой щетиной мхов,ароматы таежных весен,можжевельников и стихов…

Тишина. Только где-то эхона вершинах гудит сухих,да заходятся дальним смехомнепутевые петухи,да клубится в пыли дорожнойнад славянской вязью полейудивительный и тревожныйсеребристый пух тополей…

Когда вечерами плещетпростуженная волна,нужны ненужные вещи,придуманные слова.

И мы говорим о всякихтаинственных пустяках —о белоснежных макахи голубых слонах.

Гадаем неосторожнои чувствуем – это к нампо лунным спешит дорожкамБегущая по волнам.

Но зная, что только самимы можем себе помочь,уходит, кивнув на память,спасать уходящих в ночь.

Раздвинув цветные звезды,с неба смотрит Луна.Все чрезвычайно просто,как воздух и тишина.

Туманные тают полосыи берега молчат.Я лучше скажу вполголоса,о чем другие кричат.

Придумали – расставания.Как стрелы слова нацелены:

О, бедра твои поставлены,как амфоры драгоценные!Кожа вина нежнее,нет взгляда чище и строже…

А все во сто раз сложнееи в столько же, верно, проще.

Кощунствуй, люби, пророчествуй,никто не наделит санкциейвернуть ее, если хочетсяназад, с полпути, со станции.

Пора листопадов канула,всю ночь за стеклом оконнымшуршат по садам стекляннымпушные аукционы.

Когда мы увиделись, все отошлокуда-то на самые дальние планы.Кружились деревья, плескалось весло,ромашки летали вокруг, как воланы.

А праздник вовсю прорастал из земли,он рвал голубые клокастые почки,листву выгонял и пускал пузыри,и скатывал громы, как гулкие бочки.

Цветной и огромный, он все разбудилмедведем, добившимся лета и нерпы.И мы понимали: он брал, не дарил!Он праздник!А мы —его первые жертвы.

Почти случайные слова,почти случайное движенье,звезда, осенняя трава,листва, как головокруженье.

Почти случайный разговор,случайный дождь, на лужах пена,разор души, и слов разор,и начинаешь постепенно

разгадывать и понимать —капель, горящую иконно,тот блик, что в руки не поймать,и женщину в стекле оконном.

О, как ты боролась с большим моим ростом,вставала на цыпочки, приподнималась,и радугой нежных огней загоралась,моля опуститься и сжалиться звезды.

Но что-то мешало, но что-то толкало,какие-то грузы ложились на плечи,слова не решались стать явною речью,все путалось, плыло, томило, алкало.

О, как ты пыталась бороться со снами,как плакала, пела, текла с облаками,а лунные блики, стеклянно позвякивая,в листве многоликой сияли над нами.

И что было проще? В тебе себя спрятать?Остаться собою? Приблизить мороз?Иль все же расти, чтобы падать и плакать?

Я падал и плакал.И все-такирос.

О, эта деревня стоила всех чудес! —лампа в окне, сугроб, в ночь – коромысло дыма.Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.Летом – печаль дождя,осенью – запах тмина.

О, эта деревня стоила детских лет! —тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.сколько имен, о которых не ведал свет,сколько снегов,вылетающих, как из пушек!

Годы идут, но тамлампа горит, маня,ищет меня, зовет, теплится из потемок.Может быть, до сих пор женщина ждет меня,но броду нет на реке,а лед над теченьемтонок.

Село обиженно ворчит:«Гулёна!»

А воздух к вечеру горчит,как листья клена.А воздух к вечеру, что тишьтишайшей ночи.Ты улыбаешься, не спишь,не хочешь.Твой голос тих,твой голос чист,твой волос светел.И за окном твоим горнистрасправил плечи.Он задыхается, поет,а листья кленадыханьем осени несет,ведь ты —гулёна.

Я знаю, чем я оплачунаш август долгий,когда дожди по сентябрювонзят иголкив шары оранжевых рябин,и в листья клена,и в шёпоты твоих рабынь:«Гулёна!»

В. Щеглову