Дмитрий Мережковский - Полное собрание стихотворений
1888, 1891
Конец века
Очерки современного Парижа
I. Евангельская притча
О, что бы в будущем, предчувствием грозя,Не ожидало нас, – несчастным быть нельзяПри солнце утреннем, весною, город вечный,Когда теряешься в толпе твоей беспечной!Посмотришь на бульвар, где каждый солнцу рад,И распустившихся каштанов ароматВдохнешь, услышишь смех и говор беззаботный,И женское лицо с улыбкой мимолетнойУвидишь издали, и снова, жизнь любя,Невольно радостным почувствуешь себя,И горько вспоминать о северной отчизне...Какой здесь блеск кругом, какая радость жизни!Когда передо мной весельем ты гремишь,На солнце утреннем сияющий Париж,Я счастлив за тебя, и чуждого народаВолнует душу мне и радует свобода.Какая бы печаль ни мучила, грозя —Здесь, в этом городе, несчастным быть нельзя.
Но поздно вечером в мой уголок безмолвныйЯ с шумной улицы вернусь, раздумья полный.Тогда Евангелье читаю в тишине,Меж тем как из окна доносится ко мне,Париж недремлющий, твой шум многоголосый.Над книгой вечною забытые вопросыОпять встают в душе: земная жизнь людейПолна величия, но есть ли правда в ней?Я постигаю вновь твой смысл необычайный,О притча древняя, исполненная тайной:
На ниве богача был урожай хлебов.Он думал: «Некуда собрать моих плодов.Как приготовить дом к такому урожаю?А вот что сделаю: все житницы сломаю,Большие выстрою и соберу тудаМой хлеб, мое добро, и я скажу тогдаДуше моей: душа! простись навек с тревогой,Покойся, – у тебя лежит именья много,На годы многие: гони заботы прочьЕшь, пей и веселись!..» – «Безумец, в эту ночьОтнимут жизнь твою! – сказал Господь. – Несчастный,Кому достанутся твой дом и труд напрасный?»
Столица роскоши, на празднике твоемЯ вижу иногда рабочего с лицом,Исполненным немой, загадочною думой.Проходить он, как тень, безмолвный и угрюмый,Со взором пристальным завистливых очей...О, гость непрошеный на пире богачей,Мне страшно при тебе за этот праздник вечный,За легкую толпу, за смех ее беспечный,За яркие кафе и величавый рядТвоих, о Новый Рим, блистательных громад!Ты, как богач, сказал: «У нас именья много,Ешь, пей и веселись!» И ты забыл про Бога,Но скорбь великая растет в душе у всех...Надолго ль этот пир, надолго ль этот смех?Каким путем, куда идешь ты, век железный?Иль больше цели нет, и ты висишь над бездной?
II. «GRILLE-D’-EGOUT»[15]
Сюда идет тайком скучающий любовник,Художник и турист, писатель и чиновник:«Gаrçоn, un bok!»[16] И пьют, и курят за пять су,Любуются в монокль на томную красуПолуночных сильфид, внимая шансонетке,Где блещет стих порой, язвительный и меткий...Но вот, в дыму сигар, меж черных сюртуков,И тысячи зеркал, и газовых рожков,При звуках музыки и радостного гула,Она, воздушная, как бабочка, впорхнула.Тебя без жалости я вспомнить не могу,О бедное дитя Парижа «Grille-d’-Egout»!Из кружев юбка, слой белил на шее голойИ рыжий цвет волос поддельных, взор тяжелыйИ странное лицо, в котором жизни нет,Как маска, мертвое, похожее на бред...Меж тем, когда, смеясь, она в отваге бурнойПомчалась, до колен открыв чулок ажурный,И ногу стройную высоко подняла,Наперекор всему – в ней грация былаДемократической и уличной вакханки,В ней то, что «fin dе siucle»[17] назвали парижанки,В ней узнает толпа свою родную дочь.«Я нравлюсь, от меня вы не уйдете прочь! —Так говорило всем ее лицо. – Смотрите,Вот, что вы любите, и вот чего хотите!»Почтенный господин, – вполне провинциал,По скромному лицу, – смотрел на этот бал.К нему подпрыгнула она легко и смело,Красивой ножкою цилиндр его заделаИ шляпу сбросила: удерживая гнев,Он должен был принять обиду, покраснев.А взор у «Grille-d’-Egout» весельем детским блещет,И ей родной Париж в восторге рукоплещет!
III. Ренан
Но в том же городе и в тот же скорбный векВ тиши работает великий человек:Я вижу кабинет в спокойном полумракеИ древней надписи неведомые знаки;Я вижу, как Ренан над грудой старых книг,Обдумывая мысль заветную, поникС улыбкой тонкою, скептической и нежной,Над сказкою любви иль веры безмятежной;За правдой гонится сквозь тьму времен и пыльСухих пергаментов; таинственная быльПо слову мудреца, поэзией пленяя,Восстанет пред людьми из гроба, как живая.И ветреный Париж откликнется на все:Я знаю – он поймет открытие твое,Ученый и поэт, – вы трудитесь недаром, —Париж, где «Grille-d’-Egout» приветствовали с жаром...Я против воли все готов ему проститьЗа то, что гениев умеет он любить!
IV. Новое искусство
Певец Америки, таинственный и нежный,С тех пор, как прокричал твой Ворон безнадежныйОднажды полночью унылой: «nеvеrmоrе!» [18]Тот крик не умолкал в твоей душе; с тех порЗа Вороном твоим, за вестником печали?Поэты «nеvеrmоrе», как эхо, повторяли;И сумрачный Бодлэр, тебе по музе брат,На горестный напев откликнуться был рад;Зловещей прелестью, как древняя Медуза,Веселых парижан пугала эта муза.Зато ее речей неотразимый яд,Зато ее цветов смертельный ароматНадолго отравил больное поколенье.Толпа мечтателей признала в опьяненьеТебя вождем, Бодлэр... Романтиков былыхОтвага буйная напоминала в них...
А все-таки порой завидуешь их воле;Живут, работают на безграничном полеИ мыслят, и никто не может запретить,Что хочется писать, что хочется любить.Они – безбожники, философы, буддисты,Ученики Золя, «толстовцы», пессимисты,Там тысячи кружков, религий, партий, школ,Там всякий думает, что истину нашел.Не ведая преград, свободно ищет генийИ новой красоты, и новых откровений.И человечеству художники свой трудВо славу Франции дарить не устают.Открыты все пути: не нужно лицемеритьИ лгать перед толпой. Они дерзают веритьВ наш прозаичный век, что святы их мечты,Исканье истины и жажды красоты.У них в созданиях, у них в душе – свобода:Привет художникам великого народа!
V. Салон 1891 года
С такими думами по выставкам брожу,На тысячи картин, на статуи гляжу.Чтоб в будничный мирок мы глубже заглянули,Один, изобразив две медные кастрюлиДа пару луковиц, положенных на столь,Hoвейший реализм до крайности довел,А близ него другой, художник идеальный,Стремится к прелести легенд первоначальной.В картине сказочный туманный полусвет,Деревья странные, каких в природе нет.Назло теориям сухим и позитивным,Он хочет быть простым, он хочет быть наивным.А рядом, в золоте распущенных кудрей,С улыбкой дерзкою Венера наших дней,Наемница любви – перед толпой раздета,О Фрины модные, царицы полусвета, —В ней ваша красота и ваш апофеоз!..На той же выставке задумчивый Христос —В скептической толпе, в гостях у Жюль Симона,Меж современных лиц Парижского салона,Печально говорит в картине у БэроПро вечную любовь, про вечное добро.В искусстве наших дней ты побеждаешь снова,О Галилеянин!.. На проповедь ТолстогоСердца откликнулись: повсюду лик Христа —В картинах, в мраморе. Пленяет красотаЕго загадочной, простой и вечной книги:Исканье жадное неведомых религий —Опять в душе у всех. В наш скорбный, темный век,Быть может, вновь к любви вернется человекДля разрешения великого вопросаО счастье на земле... На полотне РошгроссаТвое падение, твой блеск изображенВ предсмертной оргии, о древний Вавилон!Заря. Уж гости спят. Порой дыханье слышноИль бред. Разлитое вино на ткани пышной...Курильниц гаснущих тяжелый аромат...С холодным блеском дня багровый луч лампадСмешался у рабынь на смуглой голой коже.Вот пьяный жрец уснул с красавицей на ложе.Усталость мертвая... желаний больше нет...И эта оргия мучительна, как бред...Не спит один лишь царь, и в ужасе на тронеОн видит там, вдали, пожар на небосклоне,Он слышит грозные, тяжелые шагиМидийских воинов: «О горе нам!.. Враги!..»Он молит, он грозит: никто ему не внемлет,И золотой чертог в роскошной неге дремлет...Имеющий глаза да видит! ОпьяненВеличием Париж, как древний Вавилон,О пусть войдут враги, прогонят сон похмелья,С прекрасных тел сорвут цветы и ожерелья,И разольют вино, и опрокинут стол!Спи, спи, пока твой час последний не пришел!..Безумцы, в ужасе проснетесь вы, и верьте —Вам солнца первый луч подобен будет смерти.Наш дряхлый век погиб. Заря и меч враговРазгонит оргию наложниц и рабов...Но дух людей – велик, но гений – бесконечен;Париж, воскреснув вновь, как солнце, будет вечен!
VI. Liberté, fraternité, egalité[19]
