Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения
Мон-Лам, июнь 183..
ЕДИНСТВО
Там, на краю небес, за темными холмами,Шар солнца, как цветок с лучами-лепестками,В закатной красоте склонялся над землей.А где-то средь полей, над сломанной стеной,Где травы разрослись и плющ темно-зеленый,Ромашка белая раскинулась короной.И маленький цветок на рухнувшей стенеСмотрел, как перед ним в лазурной вышинеСияло вечное, прекрасное светило.«И у меня лучи», — ромашка говорила.
Гранвиль, июль 1836
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ДРУГОМУ
Они опять про то! Что ж, наконец открою:Все, в чем меня корят, — мой век, любимый мною.Никто не тронул бы, безвестного, меня,Когда б не содержал я атома огня,Что золотым лучом украсил наше время.
Вчера я — гражданин. Теперь поэта бремяНесу. «Романтик» я, а после — «либерал».Кусайте же меня, куда б я ни шагал.Я мрачен, и мое всех отравляет слово,Мое второе я удар принять готово.
Ты помнишь первые мои шаги… И тыСпешишь меня облить потоком клеветы,Когтя мои стихи резвее всех на свете!Не мил ли я тебе, как розовые дети?И ты коришь меня: «Ах, сударь, что за срам!Все стансы — босиком; корсета нет у драм».Но муза девственный покров с себя срывает,И светлый огнь искусств все правила сжигает.Ты, буквоед Жеронт, теперь, врагам на страх,Все изумляешься в изношенных стишках,Что громкий голос мой — заклятый враг порядка,Что жив еще малыш, которого так сладкоИ хлебом и водой сам Буало питал, —Малец тяжеловат его коленям стал.Перед тобой — стихи с крылами и с когтями.О! Эти не пойдут вослед за образцами,Как за учителем толпа учеников…Сноп молний из моих взвивается стихов.И вот ты издаешь унылый вой шакалаИз клетки своего почтенного журнала.
Премудрость ветхую ведешь навстречу мне —Бугура самого, за ним отца Рене,И, чтимыми давя поэта именами,«Мятежник!» — наконец вопишь ты со слезами.
«Аминь, аминь, аминь!» — педантов хор твердит.Я схвачен — мне теперь экзамен предстоит.Сорбонна порет чушь, каракули марая;С гусиного пера злость брызжет шутовская:«Чего они хотят, новаторы? Стихов?Их черным книгам люб один ночной покров.Читает в ужасе их дева молодая,Пинд содрогается, рычанью рифм внимая.Все ими сметено! Александрийский стихЦезуры разметал и прыгает без них.Как вепрь в густой траве иль в чаще мяты белой,Явился перенос, строку ломая смело.Что нам грозит, друзья! Ришле — в стране теней,А нам авторитет теперь всего нужней.Вернемся к правилам, бесчестие забудем.Кастальский ключ — вода: отныне трезвы будем.Всем здравомыслящим завет навеки дан:Коль истинный мудрец стремленьем обуян,В словесном мастерстве их вождь — Квинтилиан,И Лейбниц — в алгебре, Вегеций — в деле ратном».
Слыть мудростью всегда невежеству приятно.
И неужели мне тебе сказать нельзяТо, что сказал другим, им палкой не грозя?Довольно прикрывать лицо свое личиной, —Долой же домино риторики рутинной!Уже известно всем: мы гнали пред собойИ рифму, и язык, и самый разум в бой,И на Лагарпа шла, готовая сразиться,Неукротимая повстанцев вереница.К старинным правилам привязан нами былГорящий уголек, что всех объединил, —То вольность! Нищее тогда восстало словоВ союзе с разумом, нагое, без покрова,И мысли взор блеснул из непроглядной тьмы.Тогда, ораторы, творцы, поэты, мы,Бег стрелки часовой рукою ускоряя,Твердим риторике: «Пришла пора какая,Гляди, голубушка!» Отвагою горя,Я побесчинствовал в стенах монастыря.Я с факелом в руке раздвинул створки драмы;Пираты, парус свой крепили мы упрямый,И нами трех единств сожжен архипелаг,Над Геликоном я победный поднял флаг.Всё сразу — вдребезги! С стиха намордник сняли.Долой Расина! Мы Мольера увенчали.О, умники! Дюсис ничто перед Ротру,Теперь Лукреция выходит поутру,Чтоб смертный яд пролить тайком на наши розы,Плешивым, вам страшны косматых драм угрозы.Пусть якобинец я, ужасный человек, —Александрийский стих растерзан мной навек.Слова придворные и слоги все, дворяне,Резвившиеся встарь на парковой поляне, —Сердечком губы — вы шептались меж собой.Другим словам кричу: «Эй, горбуны, на бой!Подагрики, хромцы в своей одежде нищей,Сюда, скорей ко мне в орлиное жилище!»Я снес свои грехи в исповедальни тень,Пусть Герострат я, пусть я Аттила, Кастень…
Ну что ж! Теперь сердись и посылай за стражей,Приятель, грохочи, бушуй — не двинусь даже.На мнимый наш успех обидою горя,Ты ненавидишь век, где люди, говоряСтихами, не должны отвесить три поклона.Бесстыден и правдив наш век неблагосклонный,Где может грубым быть и лирик и мудрец,Где истины вино — отрада для сердец;Везде мечтатели пьяны его струями…Глаза зажмуришь ты над нашими строками;Слов ясность чистая твой обжигает взор;Тебе враждебен стих правдивый. «О, позор!» —Вопишь ты, разозлен строфою обнаженной.А нимфы чистые? Они во время оноВ невинной наготе под сению лесовПлясали в нежной мгле июльских вечеров.И нужно ль, приоткрыв окно перед зарею,Задергивать ее туманной пеленоюИ фиговым листком светила прятать зной?А в наготе волны ужели вкус дурной?Пегасовы крыла, о Пиндар, о Вергилий, —Возможно ли, чтоб их, как непристойность, скрыли?Конь крылья раскрывал над славною горой,Огромной бабочкой полет свершая свой.В бесстыдстве упрекнуть едва ли солнце можно,Пусть платьице цветок поднимет осторожно.И Каллиопа там, меж звездами паря,Ужель за облаком показывает зряСверкающую грудь страдальцу Алигьери?Ты весь в прошедшем дне, взращен ты в старой вере,И наготой Олимп тебя бы возмутил.Амуров-голышей ты б в юбку нарядил.Ты хочешь видеть муз в наряде золоченом, —Твой вкус воспитан был напыщенным Титоном.Менад безумный пляс ты счел бы за канкан.Сам Аполлон тебе — один из могикан,Киприду бы назвал ты дикой и бесстыдной.
Все дело в возрасте — в нем наша мудрость, видно.«Пойми, что ты неправ, — тихонько он ворчит. —Раскашляется тот, кто громко закричит.Забудь их новшества, забудь юнцов надменных,Не нарушай покой своих мокрот почтенных.У юных путь иной. Ты лучше их не тронь.Для них лишь пепел там, где для тебя огонь.Зачем на них идешь ты, как на супостата?Так век наш либерал, как был ты паж когда-то.Ты штору опусти и ставни все закрой,Скорей задуй свечу — к ней повернись спиной.Что мудрого душа? Глухонемая это…Тебе ведь все равно, что иногда поэту,Как птице, хочется запеть без всяких уз;И озорной юнец, мальчишка с Пинда, музПитомец, искусал среди жрецов вопящихВсю грудь иссохшую у девяти кормящих».
Но убедить тебя, как видно, не легко.Напрасно сам Вольтер, склонившись, на ушкоТебе сказал: «Дружок, несносен ты однако».Ты в ярости кипишь: «Как, эти дети мракаВойной на имена великие идут,Что вкруг великого Людовика цветут?»Ты уверяешь нас, что тщетны все старанья,Что очень крут подъем и коротко дыханье,Ты предрекаешь нам в грядущем неуспех,Ты говоришь: «Баттё глядит на нас на всех.Танкред из бронзы весь, а Гамлет ваш из глины,И вечны Буало фальшивые седины».Увенчан лаврами, косой ты бросил взглядНа кучу, где стихи нечистые лежат.И старый добрый вкус — старик, что подметаетНа Пинде всякий сор, — в ответ тебе мигает.И вот уж, осмелев, с отвагою в грудиТы нам кричишь: «Смету я вас и сам!»Мети.
Париж, ноябрь 1834
«Ну да, мечтатель я…»
Ну да, мечтатель я, товарищ златоцветам,Что в трещинах стены растут нередко летом.Мне собеседники — деревья, ветр, вода.Они — друзья мои. И майским днем, когдаСвой аромат струит налившаяся ветка,С желтофиолями беседую нередко,С плющом советуюсь и с васильком простым.Созданье чудное, что мнится вам немым,Ко мне склоняется, моим пером здесь пишет.Что слышал встарь Рабле, то слух мой ныне слышит;Я вижу смех и плач; все слышу, как Орфей.Пусть не дивит вас то, что в щедрости своейПрирода говорит мне вздохом несказанным.Я внемлю голосам, мне родственным и странным.Ведь прежде, чем начать концерт священный свой,И куст, и воробей, и ключ в лугах живой,Могучий бас дубрав с оркестром вечно новымВсех крыльев, венчиков — меня встречают словом;Я — завсегдатай, свой в оркестре дивном том.Мечтатель я; не то б лесным был божеством.Благодаря во мне царящему покою,Тому, что тихо я беседую с листвою,С лучом и с каплями дождя, спустился яТак глубоко, достиг той бездны бытия,Где чуткость дикая трепещет, как от боли, —И даже мухе страх я не внушаю боле!Былинка зыблема волнением всегда,Но приручить ее не стоит мне труда;В присутствии моем и розы со шмелямиСвоими заняты различными делами.Порой сквозь легкую ветвей тенистых сетьПриближу к гнездам я лицо, чтоб подсмотреть,И в птичке-матери не более тревогиЯ вызову, чем бог, к нам заглянув в берлоги,В нас вызвал бы самих; не пробуждаю гневЯ в строгих лилиях, не в пору подоспев,Лишь поцелуи дня заставят их раскрыться;Меня стыдливая фиалка не дичится:Я друг красавицам, я скромен и не строг.Небесный ветреник, беспутный мотылекМнет весело цветок, с него не улетая,Когда я прохожу в тени ветвей, мечтая;А если вздумает тот скрыться под травой,Заметит мотылек: «Не бойся! Это свой».
Ле-Рош, август 1835
