Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения
31 мая 1835
ГРАНВИЛЬ, 1836
Наступил июнь. ВлюбленныхДразнят стайки воробьев.Соловей в кустах зеленыхДнем и ночью петь готов.
На полянах взрывы смеха,Шорох, заглушенный зов,И звучит немолчно эхоВ сонной тишине лесов.
В рощах, под защитой хрупкойПолутемных мягких гнезд,Голубь шепчется с голубкой,Нежно льнет к дроздихе дрозд.
Пахнет мятой, свежим сеном,И, слегка навеселе,Сам Вергилий пьет с Силеном,С Грангузье — старик Рабле.
Наливай, Рабле, полнее!Лей, Вергилий, через край!Лес похож на замок феи,Грот пленителен, как рай.
Чуть рассвет забрезжит алый,Остров речке шлет сонет,И любезничают скалы,Репетируя дуэт.
Ибо от любви не скрытьсяНи в лесу, ни у реки,Ибо мы слепые птицы,А красавицы — силки.
Незабудка расцветаетИ, глядясь в речную гладь,Говорит щеглу: «Светает!»,А сове: «Не время ль спать?»
Урожаю кровля рада,Он солому ей дарит.На лугу быка громада,Как утес в лесу, стоит.
Утку любит пруд сердечно,Пашня и скворец — друзья,Только тяжким возом вечноНедовольна колея.
Пчел манит левкой пахучий.Древний сказочный ЗефирВ поднебесье гонит тучиИ дарит прохладой мир.
Океан молчит смиренно.Джерси отдохнул от бурьИ закутался надменно,Как Сицилия, в лазурь.
Любит Феокрита строгийИ холодный Альбион;Ветер помнит все эклоги,По душе ему Бион,
И твердит он стих заветный,Что давным-давно сложилМосх, который возле Этны,Как сверчок у печки, жил.
Кашляет зима натужно,Убегая в край снегов,И слагают волны дружноПесни на слова кустов.
Озарились, засиялиМира хмурые черты,И сердца тревожней стали,Стали радостней цветы.
Васильков и кашек стайкиСлушают, скрывая страх,Как судачат на лужайкеАроматы о вьюнках.
На дороги, на овины,На цветной ковер луговМчатся белые лавиныХлопьев снежных — мотыльков.
Океан струит сиянье.Спешно вереск шьет убор —Пастырское одеянье —Старцу, патриарху гор,
Чтобы в мантии лиловойДряхлый, сгорбленный утесВсепрощающее словоТемной бездне произнес.
Гранвиль, июнь 1836
ПТИЦЫ
На кладбище большом, пустынном грезил я;Внимала тишине могил душа мояСреди травы, крестов, покоя гробового…По воле божьей смерть — источник жизни новой.Грусть овладела мной.
А рядом, весела,Чужда смятению поникшего чела,Шумела воробьев бесчисленная стая,Над ложем роковым глухого сна взлетая.То вечность строгую дразнил короткий миг…Порхая, прыгая, сквозь гомон, щебет, крикТревожа дерзко смерть своими коготкамиИ клювики точа о мрачных статуй камень,Как жизни семена, они клевали прах.Крылатым крикунам внушить я вздумал страх:«Мир — мертвым! — я сказал. — Вы гарпиями стали!» —«О нет, мы воробьи!» — безбожные вскричали.«Молчать, летите прочь!» — я был неумолим.Они взлетели ввысь — со мной ли спорить им?Но среди них один отстал и, полон жара,Чирикнул, хвост задрав: «Кто этот классик старый?»Едва исчезли все, неистово сердясь,Крича и на меня, гиганта, зло косясь,Как черный остролист, мудрец кладбища строгий,Внезапно в мой рукав вцепился у дорогиИ мне сказал: «Поверь, за ними нет вины.Оставь их — нам они, как солнца луч, нужны.Их шлет сюда господь, чтоб оживить гробницы.Природы радость в них, о человек, таится.Свой щебет у ручья берут они, а свет —У ярких звезд, а смех дарит им дня расцвет.Улыбку мудреца они, взмахнув крылами,Приносят нам, и тьма при них светла, как пламя.В их лепете слышны забавы школяров.Летая меж людей, среди полей, лесов,Они воруют смех и счастье в мире шумном —И правы; не зови веселье их безумным.Мы вянем здесь без них — они жалеют насИ, обновив весной свой песенный запас,Набравшись болтовни и поцелуев в гнездах,Куда приносит их апреля свежий воздух,Прелестны и легки, шумливы, веселы,Бросают это все нам в страшные углы,Из хижин, из дворцов, из-за морей, из чащиНесут в наш скорбный мрак весь этот свет блестящий.Мечтатель, знай — едва слетятся птицы, мыЛикуем: «Вот они!» И камни и холмы,Деревья и цветы — все веселы, счастливы,И песнь рождается в ветвях плакучей ивы,И поверяет тис им тайны вечерком.О жизни говорят они с гробовщиком,У пышных саванов срывая прочь застежки;Читают надписи насмешливые крошки.И я, старик-ворчун, сухой чертополох,Который слышит здесь любой притворный вздох, —Лгать не стесняются, меня своим считая! —Я нахожу, мой друг, что, надписи читаяО том, как был хорош усопший, добр и мил,Недаром воробьи смеются средь могил».
Париж, май 1835
СЛЕПОМУ ПОЭТУ
Благодарю, поэт, ты лар моих почтил!Так к земнородному нисходит гость небесный.И в нимбе строф твоих, как бы в кругу светил,Стою, заворожен их музыкой чудесной.
Пой! Древний пел Гомер, и старый Мильтон пел!Туман угасших чувств прозрачен для поэта.Очами он ослеп, но духом он прозрел,И тьма его полна немеркнущего света.
Париж, май 1842
«Я шел по берегу…»
Я шел по берегу и повстречался с нею.Она была стройна, растрепана, боса.Казалось, в камыши тайком пробралась фея.Я у нее спросил: «Пойдешь со мной в леса?»
Она ответила мне взглядом, полным света, —Так смотрят женщины, свободу нам отдав.Я ей сказал: «К любви нас призывает лето.Скажи, пойдешь со мной в глухую сень дубрав?»
Неспешно о траву она отерла ноги,Опять в мои глаза взглянув из-под ресниц,Потом, бездумная, задумалась в тревоге.О, как звенел в тот миг согласный щебет птиц,
Как реку сонную ласкало солнце жарко!И вот увидел я — сквозь камыши идетКо мне смущенная, счастливая дикарка,Волной густых волос закрыв лукавый рот.
Мон-Лам, июнь 183..
ЕДИНСТВО
Там, на краю небес, за темными холмами,Шар солнца, как цветок с лучами-лепестками,В закатной красоте склонялся над землей.А где-то средь полей, над сломанной стеной,Где травы разрослись и плющ темно-зеленый,Ромашка белая раскинулась короной.И маленький цветок на рухнувшей стенеСмотрел, как перед ним в лазурной вышинеСияло вечное, прекрасное светило.«И у меня лучи», — ромашка говорила.
Гранвиль, июль 1836
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ДРУГОМУ
Они опять про то! Что ж, наконец открою:Все, в чем меня корят, — мой век, любимый мною.Никто не тронул бы, безвестного, меня,Когда б не содержал я атома огня,Что золотым лучом украсил наше время.
Вчера я — гражданин. Теперь поэта бремяНесу. «Романтик» я, а после — «либерал».Кусайте же меня, куда б я ни шагал.Я мрачен, и мое всех отравляет слово,Мое второе я удар принять готово.
Ты помнишь первые мои шаги… И тыСпешишь меня облить потоком клеветы,Когтя мои стихи резвее всех на свете!Не мил ли я тебе, как розовые дети?И ты коришь меня: «Ах, сударь, что за срам!Все стансы — босиком; корсета нет у драм».Но муза девственный покров с себя срывает,И светлый огнь искусств все правила сжигает.Ты, буквоед Жеронт, теперь, врагам на страх,Все изумляешься в изношенных стишках,Что громкий голос мой — заклятый враг порядка,Что жив еще малыш, которого так сладкоИ хлебом и водой сам Буало питал, —Малец тяжеловат его коленям стал.Перед тобой — стихи с крылами и с когтями.О! Эти не пойдут вослед за образцами,Как за учителем толпа учеников…Сноп молний из моих взвивается стихов.И вот ты издаешь унылый вой шакалаИз клетки своего почтенного журнала.
Премудрость ветхую ведешь навстречу мне —Бугура самого, за ним отца Рене,И, чтимыми давя поэта именами,«Мятежник!» — наконец вопишь ты со слезами.
«Аминь, аминь, аминь!» — педантов хор твердит.Я схвачен — мне теперь экзамен предстоит.Сорбонна порет чушь, каракули марая;С гусиного пера злость брызжет шутовская:«Чего они хотят, новаторы? Стихов?Их черным книгам люб один ночной покров.Читает в ужасе их дева молодая,Пинд содрогается, рычанью рифм внимая.Все ими сметено! Александрийский стихЦезуры разметал и прыгает без них.Как вепрь в густой траве иль в чаще мяты белой,Явился перенос, строку ломая смело.Что нам грозит, друзья! Ришле — в стране теней,А нам авторитет теперь всего нужней.Вернемся к правилам, бесчестие забудем.Кастальский ключ — вода: отныне трезвы будем.Всем здравомыслящим завет навеки дан:Коль истинный мудрец стремленьем обуян,В словесном мастерстве их вождь — Квинтилиан,И Лейбниц — в алгебре, Вегеций — в деле ратном».
Слыть мудростью всегда невежеству приятно.
И неужели мне тебе сказать нельзяТо, что сказал другим, им палкой не грозя?Довольно прикрывать лицо свое личиной, —Долой же домино риторики рутинной!Уже известно всем: мы гнали пред собойИ рифму, и язык, и самый разум в бой,И на Лагарпа шла, готовая сразиться,Неукротимая повстанцев вереница.К старинным правилам привязан нами былГорящий уголек, что всех объединил, —То вольность! Нищее тогда восстало словоВ союзе с разумом, нагое, без покрова,И мысли взор блеснул из непроглядной тьмы.Тогда, ораторы, творцы, поэты, мы,Бег стрелки часовой рукою ускоряя,Твердим риторике: «Пришла пора какая,Гляди, голубушка!» Отвагою горя,Я побесчинствовал в стенах монастыря.Я с факелом в руке раздвинул створки драмы;Пираты, парус свой крепили мы упрямый,И нами трех единств сожжен архипелаг,Над Геликоном я победный поднял флаг.Всё сразу — вдребезги! С стиха намордник сняли.Долой Расина! Мы Мольера увенчали.О, умники! Дюсис ничто перед Ротру,Теперь Лукреция выходит поутру,Чтоб смертный яд пролить тайком на наши розы,Плешивым, вам страшны косматых драм угрозы.Пусть якобинец я, ужасный человек, —Александрийский стих растерзан мной навек.Слова придворные и слоги все, дворяне,Резвившиеся встарь на парковой поляне, —Сердечком губы — вы шептались меж собой.Другим словам кричу: «Эй, горбуны, на бой!Подагрики, хромцы в своей одежде нищей,Сюда, скорей ко мне в орлиное жилище!»Я снес свои грехи в исповедальни тень,Пусть Герострат я, пусть я Аттила, Кастень…
Ну что ж! Теперь сердись и посылай за стражей,Приятель, грохочи, бушуй — не двинусь даже.На мнимый наш успех обидою горя,Ты ненавидишь век, где люди, говоряСтихами, не должны отвесить три поклона.Бесстыден и правдив наш век неблагосклонный,Где может грубым быть и лирик и мудрец,Где истины вино — отрада для сердец;Везде мечтатели пьяны его струями…Глаза зажмуришь ты над нашими строками;Слов ясность чистая твой обжигает взор;Тебе враждебен стих правдивый. «О, позор!» —Вопишь ты, разозлен строфою обнаженной.А нимфы чистые? Они во время оноВ невинной наготе под сению лесовПлясали в нежной мгле июльских вечеров.И нужно ль, приоткрыв окно перед зарею,Задергивать ее туманной пеленоюИ фиговым листком светила прятать зной?А в наготе волны ужели вкус дурной?Пегасовы крыла, о Пиндар, о Вергилий, —Возможно ли, чтоб их, как непристойность, скрыли?Конь крылья раскрывал над славною горой,Огромной бабочкой полет свершая свой.В бесстыдстве упрекнуть едва ли солнце можно,Пусть платьице цветок поднимет осторожно.И Каллиопа там, меж звездами паря,Ужель за облаком показывает зряСверкающую грудь страдальцу Алигьери?Ты весь в прошедшем дне, взращен ты в старой вере,И наготой Олимп тебя бы возмутил.Амуров-голышей ты б в юбку нарядил.Ты хочешь видеть муз в наряде золоченом, —Твой вкус воспитан был напыщенным Титоном.Менад безумный пляс ты счел бы за канкан.Сам Аполлон тебе — один из могикан,Киприду бы назвал ты дикой и бесстыдной.
Все дело в возрасте — в нем наша мудрость, видно.«Пойми, что ты неправ, — тихонько он ворчит. —Раскашляется тот, кто громко закричит.Забудь их новшества, забудь юнцов надменных,Не нарушай покой своих мокрот почтенных.У юных путь иной. Ты лучше их не тронь.Для них лишь пепел там, где для тебя огонь.Зачем на них идешь ты, как на супостата?Так век наш либерал, как был ты паж когда-то.Ты штору опусти и ставни все закрой,Скорей задуй свечу — к ней повернись спиной.Что мудрого душа? Глухонемая это…Тебе ведь все равно, что иногда поэту,Как птице, хочется запеть без всяких уз;И озорной юнец, мальчишка с Пинда, музПитомец, искусал среди жрецов вопящихВсю грудь иссохшую у девяти кормящих».
Но убедить тебя, как видно, не легко.Напрасно сам Вольтер, склонившись, на ушкоТебе сказал: «Дружок, несносен ты однако».Ты в ярости кипишь: «Как, эти дети мракаВойной на имена великие идут,Что вкруг великого Людовика цветут?»Ты уверяешь нас, что тщетны все старанья,Что очень крут подъем и коротко дыханье,Ты предрекаешь нам в грядущем неуспех,Ты говоришь: «Баттё глядит на нас на всех.Танкред из бронзы весь, а Гамлет ваш из глины,И вечны Буало фальшивые седины».Увенчан лаврами, косой ты бросил взглядНа кучу, где стихи нечистые лежат.И старый добрый вкус — старик, что подметаетНа Пинде всякий сор, — в ответ тебе мигает.И вот уж, осмелев, с отвагою в грудиТы нам кричишь: «Смету я вас и сам!»Мети.
Париж, ноябрь 1834
