Антология - Поэзия Латинской Америки
РУБЕН МАРТИНЕС ВИЛЬЕНА[160]
Рассветное крещендо
Перевод П. Грушко
Все пламенней пожар на полотне востока,в нем блекнут фонари на вахте городской,и город гонит сон, и снова звуков склокаи ритмов чехарда дробят ночной покой.
Вновь город доняла шумливая морока,газетчики кричат, и снова день-деньскойавтомобилей гул в сумятице потока,треск дерева и лязг железа в мастерской.
И — словно дар — из недр гремящего колодца,как фимиам труду, дым фабрик а небе вьется;моторы по цехам гудят на все лады.
И город вновь повел старинное сраженье,он, как большой станок, приводится в движеньемоторами забот и шкивами нужды.
Мотивы неясной печали
Перевод П. Грушко
О немощность сознанья, бессилие решитьсяоблечь в стихотворенье неясные догадки.И нет конца печали: не рвется вереницапохожих дней, текущих в трагическом порядке.
Желанного покоя и жаждать и страшиться:в нем наше отреченье от вековечной схваткис самим собой, с устами, которым ласка снится,и с горстью малых истин, и с бездною Загадки.
Страдать за все: за тщетность бесплодных осмыслений,за то, что сердце друга в жестоком отдаленье,за хладный ум Паллады в порыве Аполлона…
И в постоянной тяге к непостижимой ширибыть вечно одиноким и жить уединенно —быть строчкой, для которой нет рифмы в целом мире!
Песня из посмертного фарса
Перевод О. Савича
Я умру прозаически на своей постели(желудок, легкие, печень, ухо, горло, нос?)и послушным трупом отправлюсь к последней цели,закутанный в саван под шелест вздохов и слез.
Хотя смерть в двери жизни ежедневно стучится,любопытство всегда окружает мертвеца;набит посторонними, в улей дом превратится,и соседи глаз не сведут с моего лица.
Придут поклониться незнакомые с цветамии родным, кому горе слезы уже сожжет,будут соболезновать избитыми словами,потупясь, как свойственно тем, кто знает, что лжет.
Какая-нибудь святоша без капельки крови,под ноги глядя, прошамкает «за упокой»,и самые старые из всех нахмурят брови,прикидывая, кто же последует за мной.
Остальных развлечет дурак веселого складаили тихо рассказанный сальный анекдот,и чашка пахучего, сладкого шоколадана выручку неловкости в паузах придет.
Нынешние друзья к останкам, что прежде былимоим «я», соберутся опять со всех сторон;увидев, что эти стихи стали сценой были,они шепчут друг другу: «Все предчувствовал он!»
До самого утра, тяготея над собраньем,понятие «никогда» будет всем невтерпеж;потом придет утешенье: «Мы жить дальше станем», —и завтрашний день придет… Но ты, ты не придешь.
В плену у забвенья, как в заколдованном замке, —это счастье? А каким бы могла ты владеть!Мое имя и фамилия в траурной рамкенеожиданно заставят тебя побледнеть.
Спросят: «Что с тобой?» — «Ничего», — и напудришь щеки,но спрячешься в спальне, не справившись с дрожью рук.и заплачешь в подушку, шепча вот эти строки,и в эту ночь не коснется тебя твой супруг…
НИКОЛАС ГИЛЬЕН[161]
Моя девчонка
Перевод О. Савича
Хороша моя девчонка,и, как я, она черна;на других не променяю,мне другая не нужна.
Шьет она, стирает, гладит,но что главное, конечно, —как готовит!..
Ну, а если пригласитьпотанцевать,закуситьбез меня — никуда,никогда!
Говорит она: «Твоя негритянка от тебяне уйдет ни в жизнь!Только крепкоза меня держись!»
Достань деньжонок…
Перевод М. Самаева
Достань деньжонок,достань деньжонок,или с тобой не пойду, и все.На порцию риса с галетой,и все.
Я знаю, по-всякому может быть,но, старина, ведь нужно же есть.Достань деньжонок,достань деньжонок,или не лезь.
Потом ведь скажешь, что я такая,что не умею с людьми.Но любовь на пустой желудок…Пойми.Сам-то в новых ботинках, приятель…Пойми.
И часы у тебя, мулатик…Пойми.Ведь мы же с тобой поладим…Пойми.
У гроба Монтеро[162]
Перевод И. Чежеговой
Умел зажигать ты зориогнем своей буйной гитары,игрой тростникового сокав твоем теле живом и гибком,под луною бледной и мертвой!И была твоя песня сочной,смуглой, точно спелая слива.
Ты, что пил, никогда не пьянея,и был прозван «Луженой Глоткой»,в море рома без якоря суднои наездник искусный в танце, —что же будешь ты делать с ночью,ведь над ней ты больше не властен,и откуда вольешь в свои жилыкрови той, что тебе не хватает,той, что вытекло много из раны,нанесенной ударом кинжала?
Ты сегодня убит в таверне,друг мой Монтеро!
В твоем доме тебя ожидали,но тебя принесли туда мертвым,говорят, была пьяная ссора,но тебя принесли уже мертвым,говорят, он был твоим другом,но тебя принесли уже мертвым,сталь кинжала едва блеснула,но тебя принесли уже мертвым…Вот чем кончилась пьяная драка,Бальдомеро, плясун, забияка!
У гроба две свечки горят,слабым светом мрак разгоняя,для кончины твоей бесславнойдаже этих свечей хватает.Но горит на тебе, пламенея,рубашка красного цвета,твои кудри огнем полыхают,твои песни свечами тают,для тебя не жалея света…
Ты сегодня убит в таверне,друг мой Монтеро!
Луна показалась сегоднякак раз над моим окошком,вдруг упала она на землюи осталась лежать на дороге.Мальчишки ее подобрали,чтоб лицо ей отмыть от пыли,а я взял ее тихо ночьюи тебе положил в изголовье.
West Indian LTD[163]
«Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы…»
Перевод Н. Горской
Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы.Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы,консерваторы и либералы,земледельцы и скотоводы,деньги тратят они, как воду,но денег у них до смешного мало[164].Здешнее солнце излишне ярко и пылко —пересушило розы, перегрело затылки.Взгляните на нас: модный пиджак прикрывает плечии набедренная повязка — перед;люди доверчивы и сердечны,в прошлом — рабы, неотесанный сброд,разные дрожжи, разное тесто;Колумб грациозным жестом —во славу Испании! — причислил к Индии этот народ.
Здесь много черных, и желтых, и мулатов, и белых.Скажу я лично — мало красок приличных,после актов, контрактов и пактов различныхслиняли чернила, разобраться в цвете трудное дело.(Кто мыслит иначе, пусть встанет и выступит смело.)Здесь партии есть, группировки и группы,и ораторы есть — слышите: «В этот период трудный…»Есть банкиры и кулинары,спекулянты и стрекулисты,юристы и журналисты,медики и швейцары.
Все есть — мы народ не нищий.А если чего-то нет — поищем и сыщем.Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы.Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы.
Ай, островная странапод солнцем жарким и ярким!Быть заповедным пальмовым парком —разве ты не для этого создана?Уголок зеленыйна пути кораблей туристских,полно пассажиров, но нет живописцеви нет влюбленных;покинув Таити, Афганистан иль другую страну,кто-то в вашем порту, мимоходом,жует кусок небосводаи запивает ромом голубизну;на побережье английский язык повсюду,сыплются «yes»[165] горохом на блюдо.(Язык чичероне и лизоблюда.)Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы.Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы.Дворянин с Антилл, на тебя я гляжу, смеясь, —ты скачешь мартышкой с ветки на ветку,споткнуться боишься, жалкая марионетка,и все равно попадешь в грязь.Над тобою смеюсь, аристократ белокожий, —видна голубая кровь под легким загаром! —ты славишь свой род с неизменным жаром,кичишься умом и любишь деньги до дрожи.Над тобою смеюсь, одураченный черный,на лимузины ты пялишься, как дурак,и твоя чернота для тебя зазорна,и отдыхает твой мощный кулак.Надо всеми смеюсь: над полицейским и вором,над профессором и студентом,над дворником и президентом.Над целым миром смеюсь, надо всеми смеюсь, безразбора.Над целым миром, который заводит спорывокруг четырех разноцветных, косматых, чванливых, печальных,четырех дикарей у одной кокосовой пальмы.
«Полковники из терракоты…»
