Варлам Шаламов - Колымские тетради

Мне жизнь с лицом ее подвижным

Мне жизнь с лицом ее подвижнымБывает больше дорога,Чем косность речи этой книжной,Ее бумажная пурга.

И я гляжу в черты живыеИздалека, издалекаГлухие дали снеговыеМеня лишили языка.

Я из семейства теплокровных,Я не амфибия, не гад,Мои рефлексы — безусловны,Когда меня уводят в ад.

Ни вдохновительный звоночек,Ни лицемерный метрономНе извлекут слюны из строчек,Привыкших думать о живом.

Март

То притворится январем,Звеня, шурша, хрустя,И льдом заклеивает дом,Нисколько не шутя.

То он в обличье февраля,Закутанный в пургу,Свистя, выходит на поля,И вся земля в снегу.

То вдруг зазвякает капельСреди коньков и лыжКак будто падает апрель,Соскальзывая с крыш.

Нет, нам не открывает картИгра календаря.Таким ли здесь встречала мартМосковская заря?

Я падаю — канатоходец

Я падаю — канатоходец,С небес сорвавшийся циркач,Безвестный публике уродец,Уже не сдерживая плач.

Но смерть на сцене — случай редкий,Меня спасет и оттолкнетПредохранительная сеткаМеридианов и широт.

И до земли не доставаяИ твердо веря в чудеса,Моя судьба, еще живая,Взлетает снова в небеса.

Она никогда не случайна[70]

Она никогда не случайна —Речная полночная речь.Тебе доверяется тайна,Которую надо сберечь.

Укрыть ее в склепе бумажном,В рассказы, заметки, стихи,Хранящие тайну отважноДо самой последней строки.

Но это еще не открытье,Оно драгоценно тогда,Когда им взрывают событья,Как вешняя злая вода.

Когда из-под льда, из-под спуда,Меняя рельеф берегов,Вода набегает, как чудоРасплавленных солнцем снегов.

Кто верит правде горных далей

Кто верит правде горных далей,Уже укрывшихся во мгле,Он видит были до деталейВ увеличительном стекле.

И в смертных датах, в грустных числахСквозь камень, будто сквозь стекло,Он ищет хоть бы каплю смысла,Каким оправдывалось зло.

И щеголяет отщепенством,Прикрыв полою пиджакаТетрадку, где с таким блаженствомЕго свирепствует тоска.

Зачем я рвал меридианы?

Зачем я рвал меридианы?К какой стремился широте?Тесны полуночные страныОкрепшей в холоде мечте.

Я снова здесь. Но нет охотыТому, кто видел горный край,Считать московские долготыЗа чье-то счастье, чей-то рай…

От солнца рукою глаза затеня

От солнца рукою глаза затеня,Седые поэты читают меня.

Ну что же — теперь отступать невозможно.Я строки, как струны, настроил тревожно.

И тонут в лирическом грозном потоке,И тянут на дно эти темные строки…

И, кажется, не было сердцу милейСожженных моих кораблей…

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В «КОЛЫМСКИЕ ТЕТРАДИ»

1940–1956

Модница ты, модница[71]

Модница ты, модница,Где ты теперь?Как живется, ходится,Гуляется тебе?

По волнам бегущаяЧерез все моря,Любимая, лучшая,Милая моя.

В море ли, на острове,В горе ли, в беде —Платья твои пестрыеВидятся везде.

Следом горностаевымПрыгаешь в снегах,Со снежинкой, тающейНа сухих губах.

Брезгуя столицами,В летнюю грозуСкачешь синей птицеюПо ветвям в лесу.

И на перьях радуга,И в слезах глаза…Повидаться надо быДонельзя — нельзя!

Игрою детской увлеченный[72]

Игрою детской увлеченный,Я наблюдаю много лет,Как одноногие девчонкиЗа стеклышками скачут вслед.

Мальчишки с ними не играют,А лишь восторженно галдят,Когда такая вместо раяВдруг попадает прямо в ад.

И неудачнице вдогонкуГрозятся бросить кирпичом.На то она ведь и девчонка,Им все, девчонкам, нипочем.

Пурга[73]

Я лучше помолчу,Пока растает лед,Что горному ключуПлатком заткнули рот,

Что руки у рекиРазвязывать нельзя,Что нынче у пургиОслепшие глаза.

Но я сказать могу,Что было б все иначе,Когда бы к нам в тайгуПурга явилась зрячей.

От этих грозных горИ камня не оставив,Разбила бы заборИ выломала ставни.

Гуляя здесь и там,Свою срывала б злобу,Взъерошенным клестамПришлось глядеть бы в оба.

И зайцы в том краюНе смели б показаться.Куда-нибудь на югГнала бы их, как зайцев.

И в снежной синей пенеТонули бы подрядОлени и тюлени,Долины и моря…

Картограф[74]

Картограф выбрался на гору,Ночные звезды шевеля, —На высоту свою, с которойЧужою выглядит земля.

Картограф горы ловит в клетку,Он землю ловко захлестнетГеографическою сеткойМеридианов и широт.

Затем, чтобы магнитным ухомПрослушать внутренность земли,Ей распороть бурами брюхо,Сюда разведчики пришли.

Придут небритые мужчиныНа этот меченый простор,Чтоб стали резкими морщиныНа потемневших лицах гор.

Он у ветров тайги училсяДеревьям косы заплетать,Он мясом с птицами делилсяИ ястребов учил летать.

Он у ручьев в грозу с дорогиБольшие камни убирал,Чтоб не сломать о камни ногиРучьям, бегущим возле скал.

Он добирался до истоков,Где открывает ключ реку,Чтобы она лилась потокомИ к морю вынесла строку.

Земля поставлена на картуИ перестала быть землей,Она лежит на школьной партеНе узнаваемая мной.

Кусты у каменной стены[75]

Кусты у каменной стеныКрошат листву передо мною,И камни дна раскаленыИ пышут банным душным зноем.

Стоят сожженные цветыПод раскаленным небосводомИ ждут, чтоб наклонился тыИ вырвал их и бросил в воду.

Или унес к себе домойОт этой жаркой, твердой тверди,Чтоб их не мучил больше зной,Хоть за минуту перед смертью.

Чтоб там, в стакан вместясь с трудом,Зашевелили лепесткамиИ робко в комнате потомТебя глазами бы искали.

И этот благодарный взглядТебе бы был всего дороже,Всех славословий и наградИ жизни всей дороже тоже.

Рублев[76]

Когда-то самый лучшийРоссийский богомаз,Что попадать наученНе в бровь, а прямо в глаз,

Знакомых сельских модниц,Ведя на небеса,Одел под богородиц —Иконы написал.

Конечно, он язычникБез всяких выкрутас,И явно неприличенЕго иконостас.

Но клобуки и митрыЗнакомых мужиковСошли с такой палитры,Исполненной стихов,

Что самый строгий схимник,Прижизненный святой,Смущен, как именинник,Подарка красотой.

И Бог их не осудитХотя бы потому,Что их не судят люди,Любезные ему.

И Петр, узнав АндреяПод ангельским венцом,Закрестится скорееИ ниц падет лицом.

……В картинной галерее,Где вовсе не собор,О тех же эмпиреяхЗаходит разговор.

Стоят немея людиИ думают одно:Заоблачное чудоНа землю сведено.

Все нам покажет сразу,Загадочно легка,Невежды богомазаНаивная рука.

Я пришел на ржавый берег[77]