Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972
СКАНДАЛ СОРОК ШЕСТОГО ГОДА
— Где же вы были в годы войны?Что же вы делали в эти годы?Как вы использовали бронь и льготы,ах, вы, сукины вы сыны!
В годы войны, когда в деревняхни одного мужика не осталось,как вам елось, пилось, питалось?Как вы использовали свой верняк?
В годы войны, когда отпусковфронтовикам не полагалось,вы входили без пропусковв женскую жалость, боль и усталость.
В годы войны, а тех годовбыло, без небольшого, четыре,что же вы делали в теплой квартире?Всех вас передушить готов!
— Наша квартира была холодна.Правда, мы там никогда не бывали.Мы по цехам у станков ночевали.Дорого нам доставалась война.
ПОСЛЕВОЕННОЕ БЕСПТИЧЬЕ
Оттрепетали те тетерева,перепелов война испепелила.Безгласные, немые дерева́в лесах от Сталинграда до Берлина.
В щелях, в окопах выжил человек,зверье в своих берлогах уцелело,а птицы все ушли куда-то вверх,куда-то вправо и куда-то влево.
И лиственные не гласят леса,и хвойные не рассуждают боры.Пронзительные птичьи голосаумолкли.Смолкли птичьи разговоры.
И этого уже нельзя терпеть.Бесптичье это хуже казни.О, если соловей не в силах петь —ты, сойка, крикниили, ворон, каркни!
И вдруг какой-то редкостный и робостный,какой-то радостный,забытый много лет назад звучок:какой-то «чок»,какой-то «чок-чок-чок».
ФОТОГРАФИИ МОИХ ДРУЗЕЙ
Фотографии стоили денеги по тем временам — больших.При тогдашних моих убежденьях,фотографии — роскошь и шик.
Кто там думал тогда, что сроки,нам отпущенные, — невелики.Шли с утра до вечера строки,надо было сгребать в стихи.
Только для паспортов — базарнымкустаремзапечатлены,мы разъехались по казармам,а потом по фронтам войны.
Лучше я глаза закрою,и друзья зашумят навзрыд,и счастливым взглядом героякаждый память мою одарит.
ГЛАЗА ДЕТЕЙ
От Старой Руссы и до старой Рузыпо школам дети маленькие русы.
От Волочка и до Волоколамскаглаза их синие сияют лаской.
Теплей тепла и ледяней ледыниблестят глаза в Мезени и Медыни.
Как радуга над Ладогой блистает,когда ребята Пушкина листают.
Как им, наверно, весело и славнона всем скаку перегонять Руслана.
ВАРШАВЯНКИ
Были площади все изувечены.Все дома не дождались пощад.Но великие польские женщинышли по городу в белых плащах.
В белых-белых плащах фирмы «Дружба»,в одинаковых, недорогих.Красоты величавая службазаработала раньше других.
Среди мусора, праха, крапивы,в той столице, разрушенной той,были женщины странно красивыневзрываемой красотой.
Были профили выбиты четко,а движения дивно легки.Серебрились цветнопрически,золотели цветночулки.
И белее, чем белое облако,ярче, чем городские огни,предвещаньем грядущего обликатой столицы летели они.
Пролетали, земли не касаясь,проходили сквозь мрак натощаксонмы грустных и грозных красавицв одинаковых белых плащах.
МОЯ СРЕДНЯЯ ШКОЛА
Девяносто четвертая полная средняя!Чем же полная?Тысячью учеников.Чем же средняя, если такие прозренияв ней таились, быть может, для долгих веков!
Мы — ребята рабочей окраины Харькова,дети наших отцов,слесарей, продавцов,дети наших усталых и хмурых отцов,в этой школе училисьи множество всякогоуслыхали, познали, увидели в ней.На уроках,а также и на переменахрассуждали о сдвигах и о переменахи решали,что совестливей и верней.
Долгий голод — в начале тридцатых годов,грозы, те, что поздней над страной разразились,стойкостиперед лицом голодовобучили,в сознании отразились.
Позабыта вся алгебра — вся до нуля,геометрия — вся, до угла — позабыта,но политика нас проняла, доняла,совесть —в сердце стальными гвоздями забита.
ЛЕНКА С ДУНЬКОЙ
Ленка с Дунькой бранятся у нас во дворе,оглашают позорные слухи,как бранились когда-то при нас, детворе,но теперь они обе старухи.
Ленка Дуньку корит. Что она говорит,что она утверждает, ЕленаТимофеевна, трудовой инвалид,ревматизмом разбиты колена?
То, что мужу была Евдокия верна,никогда ему не изменяла,точно знала Елена. Какого ж рожнабрань такую она применяла?
Я их помню молоденькими, в двадцать лет,бус и лент перманент, фигли-мигли.Денег нет у обеих, мужей тоже нет.Оба мужа на фронте погибли.
И поэтому Ленка, седая как лунь,Дуньку, тоже седую, ругает,и я, тоже седой, говорю Ленке: «Плюнь,на-ко, выпей — берет, помогает!»
ТРИ СТОЛИЦЫ
(Харьков — Париж— Рим)
Совершенно изолированно от двора, от семьии от школыу меня были позиции своиво французской революции.Я в Конвенте заседал. Я речибеспощадные произносил.Я голосовал за казнь Людовикаи за казнь его жены,был убит Шарлоттою Кордев никогда не виденной мною ванне.(В Харькове мы мылись только в бане.)В 1929 в Харькове на Конной площадипроживал формально я. Фактически —в 1789на окраине Парижа.Улицы сейчас, пожалуй, не припомню.Разница в сто сорок лет, в две тысячикилометров — не была заметна.Я ведь не смотрел, что ел, что пил,что недоедал, недопивал.Отбывая срок в реальности,каждый вечер совершал побег,каждый вечер засыпал в Париже.В тех немногих случаях, когдая заглядывал в газеты,Харьков мне казался удивительнопараллельным милому Парижу:город — городу,голод — голоду,пафос — пафосу,а тридцать третий годмоего двадцатого столетья —девяносто третьемумоего столетья восемнадцатого.Сверив призрачность реальностис реализмом призраков истории,торопливо выхлебавши хле́бово,содрогаясь: что там с Робеспьером?Я хватал родимый том. Стремглавпадал на диван и окуналсяв Сену.И сквозь волнывидел парня,яростно листавшего Плутарха,чтоб найти у римлян ту Республику,ту же самую республику,в точности такую же республику,как в неведомом,невиданном, неслыханном,как в невообразимом Харькове.
«Старшему товарищу и другу…»
Старшему товарищу и другуокажу последнюю услугу.
Помогу последнее сражениенавязать и снова победить:похороны в средство устрашения,в средство пропаганды обратить.
Похороны хитрые рассчитаны,как времянка, ровно от и до.Речи торопливые зачитаны,словно не о том и не про то.
Помогу ему времянку в вечность,безвременье — в бесконечностьпревратить и врезаться в умы.Кто же, как не я и он, не мы?
Мне бы лучше отойти в сторонку.Не могу. Проворно и торопкосуечусь, мечусьи его, уже посмертным, светомя свечусь при этом,может быть, в последний раз свечусь.
НЕ ОБОЙДИ!
