Дмитрий Быков - Последнее время
1995 год
Курсистка
Анна, курсистка, бестужевка, милый дружок!Что вы киваете так отрешенно и гордо?Видимо, вечером снова в марксистский кружок —В платьице жертвенно-строгом, под самое горло?
Аннушка, вы не поверите, как я устал!Снова тащиться за вами, любимая, следом,Снова при тусклой коптилке читать «Капитал»,Будто не зная других развлечений по средам!
Дети дьячков, не стиравшие воротничков,С тощими шеями, с гордостью чисто кретинской,Снова посмотрят стремительно из-под очковНа дворянина, пришедшего вместе с курсисткой.
Кто это злое безумие вам диктовал?Аннушка, что вам тут делать, зачем среди них вы?Прежде заладят: промышленность, рынок, товар…После подпольно сипят про враждебные вихри,
Вследствие этого пенья сулят благодать…Все же их головы заняты мыслью иною:Ясно, что каждый бы вами хотел обладать,Как в капитале товар обладает ценою.
Сдавленным шепотом конспиративно оретГлавный поклонник Успенских, знаток Короленок:«Бедный народ!» (Будто где-нибудь видел народ.)После он всех призывает в какой-то застенок.
Свет керосинки едва озаряет бедлам.Некий тщедушный оратор воинственней Марса:Аннушка! Всю свою страсть безответную к вамВ поисках выхода он переносит на Маркса!
Сущий паноптикум, право. Гляди да дивись.Впрочем, любимая, это ведь так по-российски —То, что марксисты у нас обучают девиц,Или, верней, что в политику лезут курсистки.
Душно мне в Питере, Аннушка. Давит гранит.Геометрический город для горе-героев.Ночью, бывало, коляска внизу прогремит,И без того переменчивый сон мой расстроив,—
Думаешь, думаешь: что вы затеяли тут?Это нелепо, но все ж предположим для смеха:Что, если эти несчастные к власти придут?!В стенах промозглых гранитное мечется эхо.
Аннушка, милая, я для того и завелВсю эту речь, чтобы нынче, в ближайшее лето,Вас пригласить на вакации съездить в Орел.Аннушка, как мне отчетливо видится это!
В августе яблоки, груши, малина — горой.Верите ль, некуда деть — отдаем за бесценок!К вашим услугам — отличнейший погреб сырой,Если вам так непременно охота в застенок.
Будете там запрещенные книжки читать,Ибо в бездействии ум покрывается ржавью…Каждую ночку я буду вас так угнетать,Как и не снилось российскому самодержавью!
…Боже, давно ли? Проснулся, курю в полумгле.Дождь не проходит, стекло в серебристых потеках…Что-то творится сейчас на безумной земле?Там-то не ведают, где ж разглядеть в Териоках!
Видимо, зря я тогда в эмпиреях парил.Знаете сами, что я никудышный оратор.Может быть, если бы вовремя отговорил,Мне бы спасибо сказал государь император.
1990 год
Фантазии на темы русской классики
Вы прелестны, особенно в синем своем сарафане,Оттеняющем косу — тяжелую, цвета жнивья.Вас равно обожают папаша, прислуга, крестьянеИ смешливый соседский помещик, а именно я.
Как меня восхищает веселое ваше уменьеНаших чувств обоюдных ни словом ни выдать при всех!Ведь мои каждодневные выезды в ваше именьеВозбуждают у сплетников зависть, досаду и смех.
Впрочем, что мне насмешки соседей! Вольно ж им смеяться —Ведь не им же вы пишете тайно, в конце-то концов!Наше счастье, бесспорно, давно бы могло состояться,Но помехой всему несогласие наших отцов.
Смех и грех говорить о причинах родительской ссоры:Чуть кивают при встречах, а прежде считались дружки,—А причиной всему — неказистый участочек флоры,Травяной пятачок под названьем «Ведьмачьи лужки».
Эта распря — известная пища для всех балагуров.О родители наши, далась же им эта трава!Да к тому же ваш батюшка, этот второй Троекуров,Утверждает, что я бедокур и сорвиголова.
…Как пленителен май! В голубых небесах спозаранокРозовеет заря, как улыбка на ваших устах.Все желают любви. Поселяне зовут поселянокИ превесело тискают их в придорожных кустах.
Все желают любви. Бьют побеги из почвы упругой.И пока наши родичи делят ведьмачью траву,Я рыдаю над вашими письмами, ссорюсь с прислугой,И грызу кулаки, и не знаю уже, как живу!
Нынче вечером, тайной тропой меж темнеющих пашен,Приходите к обрыву, где старая ива грустит,А отцовского гнева не бойтесь: не так уж и страшен.Убежим, обвенчаемся, кинемся в ноги, простит.
1988 год
Воспоминание о маньеризме
Все мне кажется — мы на чужбине,В эмиграции первой волны,Пусть в Берлине, а может, в Харбине:Все края нам отныне равны.
Всюду скопище рож безобразных,Ни единой знакомой черты…Я — таксистом на улицах грязных,Ремингтонною девушкой — ты.
В поздний час, проглотивши объедки,Дохлебавши цикорную гнусь,По ободранной каменной клеткеЯ в безвыходной злости мечусь.
Ты в запасах ветшающих ищешьЦелой тряпки на пару заплат,И от этой идиллии нищихСтыд и злость в моем горле кипят.
Только изредка вспомнишь, бывало,Все, что кануло в черный провал:Как за брызгами крымского валаОслепительный берег вставал,
Как за ветками сада ночногоМне мелькала накидка твоя…Вспомнишь Родину — дикое слово,Непонятнее всякого «я».
И войну, и мятеж, и донынеНе утихшую ненависть — что ж,Так и есть. Только мы не в Харбине,Не в Берлине, а где — не поймешь.
Но за брызгами крымского валаКто-то все еще машет рукой,Хоть войны никакой не бывало,Да и родины нет никакой.
2001 год
VII. Поэмы
Ночные электрички
Алексею Дидурову
…Стоял июнь. Тогда отдел культуры нас взял в команду штатную свою. Мы с другом начинали сбор фактуры, готовя театральную статью. Мы были на прослушиванье в «Щуке». В моей груди уже пылал костер, когда она, заламывая руки, читала монолог из «Трех сестер». Она ушла, мы выскочили следом. Мой сбивчивый, счастливый град похвал ей, вероятно, показался бредом, но я ей слова вставить не давал. Учтиво познакомившись с подругой, делившей с ней московское жилье, не брезгуя банальною услугой (верней — довольно жалобной потугой), мы вызвались сопровождать ее.
Мы бегло познакомились дорогой, сказавши, что весьма увлечены. Она казалась сдержанной и строгой. Она происходила из Читы. Ее глаза большой величины (глаза неповторимого оттенка — густая синь и вместе с тем свинец)… Но нет. Чего хотите вы от текста? Я по уши влюбился, наконец.
Я стал ходить за нею. Вузы, туры… Дух занялся на новом вираже. Мне нравился подбор литературы — Щергин, Волошин, Чехов, Беранже… Я кое-что узнал о ней. Мамаша ее одна растила, без отца. От папы унаследовала Маша спокойный юмор и черты лица. Ее отец, живущий в Ленинграде, был литератор. Он владел пером (когда-то я прочел, диплома ради, его рассказ по имени «Паром»). Мать в юности была театроведом, в Чите кружок создать пыталась свой… Ее отец, что приходился дедом моей любимой, умер под Москвой. Он там и похоронен был, за Клином. Туда ее просила съездить мать: его машина числилась за сыном, но надо было что-то оформлять… Остались также некие бумаги: какие-то наброски, чертежи… Короче, мать моей прекрасной Маши в дорогу ей возьми и накажи: коль это ей окажется под силу (прослушиванья — раза три на дню), в один из дней поехать на могилу, взять документы, повидать родню…
Я повстречал отнюдь не ангелочка, чья жизнь — избыток радостей и льгот. У девочки в Чите осталась дочка, которой скоро должен минуть год. Отец ребенка вырос в детском доме и нравственности не был образцом. Она склонилась к этой тяжкой доле — и вследствие того он стал отцом. Он выглядел измученным и сирым, но был хорош, коль Маша не лгала. К тому же у него с преступным миром давно имелись общие дела. Его ловили то менты, то урки, он еле ускользал из западни, — однажды Машу даже в Петербурге пытались взять в заложницы они!
