Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Баллада

Мой век на всех парах со скоростью экспрессакатился под откос.А я уже бежал по насыпи вдоль лесачерез какой-то мост.

Откуда взялся он? И что это за Волга?Припомнить не могу.Неужто проезжал? Но разве я так долгоготовился к прыжку?..

Испью-ка я реки! с отвычки задыхаюсь,бурна и солона.Аттическая соль и первозданный хаос,ах, вольная волна!

До капельки ее слизав с ладоней пресных,я поднимаюсь в рост.И отряхнув с колен прах скорых и курьерских,я забываю мост.

Я забываю всё. Возле капустных кладбищи домино домов —кудлатый черный пёс… Зачем, дружище, лаешь?Ты лучше бы помог!

Недаром шерсть твоя горелой пахнет серой,а пасть полна огня.И если ты не сыт овсянкою оседлой —полцарства за коня!..

И кажется, он внял. И поотстал, как будто.И поостыл, сердит…И стрелка. Вроде, та. И переезд. И будка,где стрелочница спит.

(И только иногда – светла, простоволоса —в окошко поглядит.И снова пропадет. А жизнь моя с откосана всех парах летит).

Вот ты мне и нужна! толкаю дверь без стука.Из темноты в ответ:– И ты, дружок, за ней? Пропала эта сука,простыл давно и след.

А больше хочешь знать, так спрашивай у ветра.Ищи-свищи, изволь!Да только не забудь, что станция от веказовется узловой!..

И прочь я уношу чугунные две гирии голову-топор.Мга. Тосно. Бежецк. Дно. Веселые какиеназванья у платформ!

Памяти деда

Старый-старый Новый годЯ надену маску волка.Двери отворю. И вотсердце ёкнет: ёлка!

Бирюком вошёл. А тути пляшу, и гикаю…Ходики идут. Идуткак разбойник, с гирькою.

Горбыль. Фанера. Кредит. Сальдо.Афины. Спарта. Иудея.Старбух, мишень для шуток сальных,десятком языков владеет.

Да, были каверзы при культе.Но в шестьдесят – медаль за выслугу.И ковыляй себе на культестепенно, как кобель на выставку.

Почти покой. Почти почет.Да и никто не привлечет…

Ты под звездою Талейранародился, коль сберег живот…Опилки. Щепки. Пилорамапривычная, как эшафот.

О носившем пенсне, словно парус —в пароходную пору очков,о тебе – я срываюсь на пафос,наторевши шептать на ушко.

Пара стеклышек с дужкой стальною,стрекозиные крылья, ониподнимали твой взор над землею,что жила, горизонты склонив.

Воспаряя всё выше, всё дале,от оглядки земной отрешась,ты глядел… тяжело оседая,и за сердце зачем-то держась.

Дужка формою схожа с подковой,перелетного счастья залог;но за ним нагибаться не пробуй, —по ладони стекло полоснет!..

Так вот она, река времен,где на безрыбье – символ рыбыколотит призрачным хвостомо глинобитные обрывы;где волею подземных водк Харону ли, к хавронье – рокуизвестно разве – гроб плывет,напоминая формой лодку.

Декабрьскою инфарктною порой,когда мы помираем не по плану,когда заказы высятся горой,кладбищенский гравёр, должно быть, спьяну,(запьешь, когда – наплыв надгробий и вянварской перспективе ни бельмеса!)напутал в датах, на три дня продливтвою земную жизнь за счёт небесной.А промах, что нетрезвый буквореззапечатлел на камне неказистом,освоенный промышленностью крестумножил, вознесясь над атеистом.

Мы никогда не встретимся с тобой.Ни завтра, ни в иные времена.Ни на паркете, ни на мостовой,ни на тропе, ни на траве, ни на…Не надо!.. Я не жалую надрыв.Я не терплю истерику… но ведьнам вместе – не охотиться на рыби… Господи, да как не зареветь,коль шахматная – гробовой доскойзамещена и никогда с тобойв лесу осеннем, разложивши снедь,на латаной тужурке не сидеть.Лес поредел. И превратился стволв мой лист бумажный, в гроб простецкий твой.Мир поредел. И легче вдаль смотреть,когда живет на белом свете смерть.Пейзаж глубок, но как его легкопронижет взор, задерживаясь лишь,где – черною каймою – коленкорлесов и зелень близлежащих крыш…

Должен быть, черт возьми,хоть какой-нибудь следулетающих зим,приземляющих лет.

Бронза блеклая букв«Петр Кузьмич Карасев».И внезапный испуг:неужели – и всё?..

Нет, не жду, чтоб воскрес,своротя обелиск…Но клонящийся крест…то ли плюс, то ли икс…

Бревенчатый и необтёсанный, то есть не крытый тёсом: точь-в-точь такое, что я люблю и считаю лучшим на Руси. И мои лучшие времена прошли в таких домах – одушевлённые, творческие. В каменных домах я только разрушал и издевался.

Населённый старичком —домовым из детства деда —с печкой, свечкой, со сверчком,где-то на отшибе, где-то,где Макар гонял телят,забывая человечьюречь, – спроси: – На кой те ляд?– А на тот мне ляд, – отвечу —что, пожалуй, лучше уж,чем сознательный сутяга, —в подсознательную глушьнеосознанная тяга!

«Тут луковицы византийские…»

1. Огород

Чего только не было на огороде! Ярко-красные пухлые помидоры, огурцы, арбузы, дыни и клубника, морковь, редька и редиска, упитанные, красивые, свидетельствующие своим видом о нежном уходе.

Тут луковицы византийскиесоседствуют с готическим укропом,а репа уживается с картошкой,расправой инородке не грозя.Горох на славу уродился: стручьячто огурцы – огромны, с желтизною,а матовые томные томатыразмером с добрый поварской кулак.Медовая морковка с чеснокомсосуществует в мире. Спеет, зреетвсеовощной союз. В тарелке толькомеж овощей случается раздор.И то – едок виною, но не пища!

2

…во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю – на Восток, не знаю – на Запад.

Бог, эту землю плоскую слепив,назначил ей быть полем честных битв,где витязь примет богатырский вызов,отваги хитрованством не унизив.Досель тут бьются Запад и Восток.То европеец, наметавши стогсеребряною вилкой, то славянофилыодерживают верх, поддев бифштекс на вилы.

3

Гляжу в национальное меню:что нового в харчах и разносолах?И взяв поднос, к раздаче семеню,не усмотревши перемен особых.

В них нет канцерогенного греха,но пресныя, как в пору Домостроя, —на первое демьянова уха,березовая каша на второе.

Два блюда, опостылевших давно.А третьего, увы, нам не дано…

4. Телеграфный псалом

Меня отседа, милый Дедушка,возьми к себе, ради Христа!Я кинут под ноги, как ветошка.Душа, вестимо, нечиста.Но ты же – милый, добрый, родненький,не верю, что тебе начхать,что ты не вывел в огородникизлатоволосого внучка.Возьми! Я рад, куда ни денешь. Ноколь у тебя забот чрез верх —заочно пособи мне,денежно.Земля. Проездом. Человек.

Славянский сонет

Боюсь, и я в берестянуюсподоблюсь задудеть дуду.Молиться стану на стеннуюолеографию. Брадупоставлю чистошерстяную,а от синтетики уйду —шибает Запад Сатаною! —к аршину, ситцу и пуду.

Не по духовну бездорожью,топча смирения траву,но величая Матерь Божью,вдоль нив, шумящих русской рожью,я добреду, коль доживу…Что, впрочем, тоже déjà vu.

«Мать-земля, кто наш отец…»

Мать-земля, кто наш отец —Кронос или Хаос?Или ухарь-молодец,что охоч до баловств?

Корабельщик Одиссей,всадник или пешийпроходимец – кто он, сейНулин преуспевший?

Вислоусый ли варягиль ордынец бритый?Друг мой, враг мой – либо яс памятью отбитой?

Мать-земля, ничья жена,молви, молодуха, —или впрямь ты тяжелаот Святаго Духа?

«Понур, как выходной в казарме…»

Понур, как выходной в казарме,блондин с белесыми усами,что нависают на уста,как два крысиные хвоста.Переиначить жизнь решает,себе постылый, – да мешаетперемениться, стать другимнаколка бледная «Трофим».С дрожащей бровью белобрысой,бес-альбинос, что вскормлен брынзой,он – побратим самоубийц…

Амбиции чернявый бiс,тот куцый, как свечной огарок.Охоч до баб и бабок. Гарикзовут. Кичлив, как сто болгар.И что ни слово, то солгал.И нету слова – без улыбки(по маслу катятся оливкислегка подгнившие – глаза).И на ладонях волоса.

Понурый бес несет две петли.И мне одну: – А ну, не медли!Смотри, отменная пенька.А вот и сук, и два пенька…Чего искать, что куролесить? —прогнило в нашем королевствеВсё – кроме бечевы вкруг шей!..Чернявый тут как тут: – Cherсhezla femme! – как говорят испанцы!.. —и непристойно крючит пальцы.– Кто ищет, тот всегда найдет!А что с гнильцой, так слаще плод!..Нет, чем болтаться на веревке,давай-ка лучше – по рублевке…А по дороге в гастрономдоговорим об остальном…

Поодиночке и совместнона фалды виснут два пса-беса —и бес-брюнет, и бес-блондин.Нечистый, видно, двуедин.

В тени ружья