Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Фрау Холле

Неба нет ни капли в стальнойатмосфере осенней.Самолет в 16–00,скрывшись за кровлей соседней,очевидно выронил звук,тот, что, будучи вспорота,издает подушка. И пухначал кружить над городом.И к вечеру стало светлеть.Да так, что больно смотреть.

Вице-адмирал Шишков – поручику Лермонтову

Хоть кол теши, хоть плавай Ледой,хоть, извиняюсь, в глаз ударь —он всё своё, о буре этой…Нет, милостивый государь!

Шторм – это значит пароходствуУбыток, да ещё какой.Тебе же подавай, прохвосту,ценою бедствия – покой.

Уразуметь давно пора бы,что буря – зло, сплошной ущерб.Тебя бы да на тот корабль,что превратится в груду щеп!

Пейзаж по памяти

Пристойная утеха Аонид,игра пера, любительский рисунок,пейзаж, каким рассеянный рассудокего в своих запасниках таит.

Под земской сенью тополей и липнекрашеный забор в чертополохе.Картофеля цветы, кобель на блокеда куры в приусадебной пыли.(Богат горохом смежный огород,и машут бело-пестрыми крылами.О, купно с голубями – пред орламипоставленный Талмудом птичий род!)Хохлатки разгребают пёстрый сор.Древесный пух и перья ветер носит.А на прохожих чёрный нос курносити дёсны обнажает пёс Трезор.

Горизонталь отраднее глазамлюбых, пускай ничтожных возвышений.Милей кобель, оправленный в ошейник,любезней рынка строгий строй казарм.И в плоском смысле памятный ландшафтоказывался чуть не идеалом —укрыт одноэтажным одеяломиз кровель, крон и кепок, – улучшалнарода нравы, просвещал невежду,а в благодатном действии на мозгтакой пейзаж был чем-то средним междууженьем щук и нюханьем мимоз.

Окрестностей горизонтальный ритмнарушен был, как помню, только трижды.Во-первых, храмом. Там вершились тризныда, изредка, крещения. Горитиным, не свечки гривенной, огнёмнарод, что – свергнув идол христианства —играя в клубе в шашки, ждёт сеанса(а кто не так – в бараний рог согнём!)И три перста[1] влекли из кулакалишь старики, у паперти смолкая.Креститься? Вряд ли. Видимо, сморканьеосуществлять без помощи платка.

Вторым из прославлявших вертикальбыл Маков, мастер печи класть. Пьянчуга,но тяготевший к Верди и пичугам.Из тех пристрастий вывод вытекал,а именно: вооружась шестом,на голубятню возносился Маков,и пел – в текст канонический со смакомвкрапляя мать – о чувстве, о шестом.

Но культовое зданье и печникне шли – к чему досужие вопросы! —в сравнение с мужчиною из бронзы,что взору всю окрестность подчинил.Сверкали зорко из-под козырькана северный пейзаж два тёмных глаза,и под усами медными не гаслаусмешка – он едва, чуть-чуть, слегкане помыкая вовсе, намекал,что нашей жизни чужд уклад фламандский:холст может сгнить, доска – сгореть, сломаться,а бронза – та надолго. На века!..

Долг гражданина красен платежом.И дабы в яму не попасть ни за что,гляжу вперед… Тем паче и пейзаж-тона добрых четверть века протяжен.В начале было вот что. Мне пять лет.Со мною всё случается – впервые.К примеру, ем с горчицей паровыекотлеты. Скачет по полю Пеле.По Ретроградской волости телятпривесы циклопичны. Рубль и Кубаменяют курс. Дружинники из клубавыводят первых на Руси стиляг.Из-за общежитийного заборавзираю, как ткачиха с морячкомдают ответы на вопросы пола(о, волк морской, вертящийся волчком!).А я кляну стечение светилза слишком оттопыренные уши.И постигаю, сколь отменно тушитпожар души подкрашенный этил.Засим, поднявши пилигримский стяг,я воспаряю, мысль кружа в химерах.Чтоб возвратиться, Байрон-недомерок,на родину пятнадцать лет спустя…

Из трёх вершин остался Божий храмблагодаря тому, что на отшибе.На паперти паук, подобно Шиве,воссел. А в алтаре хранится хлам.И флегматично созерцает мент,как попираю бренными ногамипустующий, заросший лопухамии уходящий в землю постамент.В печах пылает газ. Трезор беззуб.А голубь, присягнув авиапочте,копается в мемориальной почве.А зоб его походит на слезу…

«Нет, заяц, погоди, не кипятись!..»

«Нет, заяц, погоди, не кипятись!А я переболел болезнью роста.И знаю, что до сорока пятидожить – уже немалое геройство.Богатыри немы, а наш удел —слова. А то, что волка кормят ноги,ты опровергнуть не один хотел:вон черепов у столбовой дороги!Чем возражать, немного погоди.Ручаюсь, станешь моего плачевнейво дни, когда, сомненья победив,себя распустишь, будто ополченье.Мир сделать чище, чем он был и есть, —о, я прошел чрез это ницшеанство!Но чтобы стала детская болезньхроническою, вроде ишиаса, —не дай мне Бог!..» – с улыбкой замолчал,вишневой трубкой задымил, как крейсер.А я ушами хлопал по плечам.И до сих пор бешусь, что ты был весел.

Русская морфология

Существительные ссучились.Как подлог – любой предлог.У глагола в лучшем случаепаралич обеих ног.

Нету лиц. Местоимениякорчат рожи там и тут.И числительных не менее,прилагательные – лгут.

Губы мне кривит причастие,как татарину – Причастие.И лежит язык во рту,как расстрелянный во рву.

Служит немоте наречие,одиночеству – союз.Говорю, хотя и не к чему.Понимают – сам дивлюсь.

Сонет на Новый, 1980 год

Согласно суеверьям високосным,год будет плох, как семь библейских, тощ.Что не спалит светило, выбьет дождь.И, кое-как укрыта снегом поздним,померзнет озимь. Пищей станет хвощ.А там, глядишь, дождемся черной оспыс Востока. Да и западные козни,когда декабрь минует, подытожь.

Бог весть, что воспоследует за этим.Но загодя страдая животом,сажусь к столу с уверенностью в том,что, человече, как Сократ, ты смертен,но знать не знаешь, мыслящий планктон,каким таким китом ты будешь съеден.

«Эпоха августа в разгаре…»

Эпоха августа в разгаре.Простор, сияньем залитой.Но ловит ветер, старый скаред,летящий первый золотойбесхозный лист… О, как давно тыМне люб!.. Живей, быстрей, скорейМчит за прообразом банкнотывольноотпущенный Борей.

«Пенсионер бредет по скверу…»

Жизнь – театр.

Пенсионер бредет по скверу.Его годами оделя,природа позабыла меру…В последних числах октября,когда загрезила о снегегрязь, отвердев на сантиметр,а солнце уступает с некойпоспешностью грядущей тьме —гляди, он торкает клюкоюгрунт и выделывает пастепенно, с важностью такою,что всяк бы со смеху упал,и зал бы долго колыхалсяи долго усмехался зал,когда б игрец не задыхался,и не слезились бы глаза,и на нос съехавших стекляшекне видел – и не знал простак,что грим на щеки эти ляжет,когда закончится спектакль.

«Оттенки за окном меняет мгла…»

Оттенки за окном меняет мгла.Пространство в атлас юркнуло. И полкапрогнулась. Стали ходики. Леглана стрелки пыль. И форточка заволгла.

Ни прошлого. Ни будущего. Толькодва письменных, спина к спине, стола.Да на двоих полуторная койка,где нас лицом к лицу судьба свела.

Зарос быльем парадный вход в шато,чтоб ты рождалась (лишь халат и тапки)из мыльной пены, милая. О акмевсех запахов! (благодарю «Внешторг»,Всевышнего и…) Вот примерно так мыживем пред превращением в Ничто.

«Окно венецианского покроя…»

Окно венецианского покроя.Теперь пробьют подобное навряд.Трепещешь, тронув переплёт рукою,как будто открываешь фолиант.

В стене, таким украшенной окном,иное показалось бы прорехой.А в это можно, выстроясь шеренгой,выбрасываться хоть вдесятером.

«Древлеславянская желна…»

Древлеславянская желнасосновый ствол долбит.А меж ударов тишина,как будто ты убит.И словно бы издалекадоносится глухойгробовщикова молоткаудар очередной.

Надеюсь, что ретивые юннатыеще не посадили ту сосну,в которую, бетонные пенатыпокинув, я улягусь (не ко снубудь сказано!) и с чувством наслажденья(я не про те утехи, что грубы)могу взирать на лесонасажденья,не проча молодь в сумрачны гробы.

А что ж, давай и вправду скорбность сбавим,помешкаем, цепляясь за ландшафтруками (а придется – и зубами!),чтобы в зрачках остался и в ушахзеленый шум – стук дятла областного,отнюдь не означающий «пора!»Помешкаем – и более ни словапро молоток отнюдь не столяра.

Под насекомый аккомпанемент —жужжанье, шебуршенье, стрекотанье —мысль прыгает с предмета на предмет,но их природа остается в тайне.

Как, почему? Не ведаю, что запричина? Для чего, куда, откуда?Как зайцы, разбегаются глаза,и голова заходится от гуда.

Но там, где лютовал весенний пал,трава, что общей доли не избегла,роскошествует, как Сарданапал,смиренно воскрешенная из пепла.

Из поэмы Сентябрь/Тиберий