Льюис Кэрролл - Фантасмагория и другие стихотворения

Песнь VII

Горькие воспоминания

Казалось, было все во сне, —Настолько эфемерно.Подкралась тихо грусть ко мне,Я сел и плакал в тишинеЧас или два, наверно.

Куда же призрака влеклиИ что за побужденья?— Зачем спешить? — я думал. — ИКто этот Тиббс? И стоит лиТакого привиденья?

А если Тиббс, как я, пуглив,Что вероятно, кстати,Мой призрак был бы сверхучтив,В три тридцать Тиббса навестив,Подняв его с кровати.

Издавши скрежет, визг и стонРаз десять — двадцать кряду,Тем обслужил бы Тиббса он,Я в этом просто убежден,По высшему разряду.

Не мог слезами я вернутьФантома, а иначеМне оставался скорбный путьНалив стаканчик, затянутьТакую Песню Плача:

«Ушел мой призрак, мой кумир!Где ты, мой друг дражайший?!Какого духа прерван пир!Прощайте, тосты, джем и сыр,Мой чай, прощай, крепчайший!

Жизнь безотрадна и скучна,Стакан последний выпит.Уже испита грусть до дна.Вернись скорее, старина!Мой Параллелепипед!»

Не стал слагать я новых строф,Утешившись вполне тем,Что после столь роскошных словНельзя найти в конце концовСлов, даже равных этим.

С тех пор скучал я о былом,Одну мечту лелея,Что дружно явятся в мой домИ Эльф, и Гоблин, и Фантом,И Полтергейст, и Фея.

Но нет, не скрасил мой досугДух ни одной породы…Лишь эхом трогательный звук:«Головотяп, прощай, мой друг!» —Звучал все эти годы.

Эхо

Леди Клара Вер-де-ВерМолвит (восемь ей весной):Если покачнуть колечко — звонко катится оно.

   Как кашку есть, подав пример,   Сказала: «Не узнавши славы,Те упадут, скатившись вниз, в ком от природы нрав лукавый.

   «Сестры, братья! Он неправ,   Надзиратель наш настырный,Ловящий тех, кто не знает то, что дважды два — четыре!»

   «Лучше злата добрый нрав, —   Молвит, словно невзначай, —Эта ночь мертва, печальна, а меня ждут дома — к чаю».

Морская болезнь

Я нечисть и зонтик, один на троих,Налоги и всякие хвориТерпеть не могу, только более ихЯ ненавижу море.

Рискните соленую воду разлить.(Противно — скажу априори.)А если ту лужу на мили продлить?Похоже — не так ли — на море?

Побейте собаку хорошим кнутом(Жесток сей поступок — не спорю),Но именно так воют ночью и днемХолодные ветры с моря.

Я нянюшек вижу, ведущих ребят,С недетским упорством во взореНесущих снопы деревянных лопат,Конечно, по берегу моря.

Кто столько древесных истратил породНа эти лопатки? О горе!То был вероятней всего идиотИли любитель моря.

Влечет вас стихии манящая песньПоспорить с волной на просторе.А если вас скрутит морская болезнь?Ну как? Привлекательно море?

Вам нрав насекомых прибрежных знаком?Нет? Тот, кто не слишком проворен,Узнает немедленно, взявши внаемЖилье подешевле у моря.

Вы любите кофе с приморским песком,А в чае соленую горечь?И яйца по вкусу вам с рыбьим душком?Выходит, вы выбрали море.

И если тех лакомств изведав сполна,Вы в лес не запроситесь вскоре,Пусть мочит вам ноги морская волна.Вам рекомендовано море.

Люблю я на море живущих друзей,И я у них тоже в фаворе,Но в обществе их удивляюсь сильней,Как может нравиться море.

За ними на скалы, ленив и устал,Я лезу, забыв об опоре.И что же я слышу, сорвавшись со скал?Как восхитительно море!

И чувствую я, что смеялись друзьяВ чрезмерном каком-то задоре,Как только соскальзывал в лужицы я,Те, что оставило море.

Рыцарь попоны

А у меня есть добрый коник      А зависти — ни йоты,Ко всем, кто хлещет по попоне,      А нос их в каплях пота,Зачем же так колотят пони,      Коняшку из капота!

Мое седло… — Со стременами? —      Спросили вы, — для пят?Нельзя мне ездить в этом сраме —      Коняшки не простят.Ведь стремя для баранов, сами —      Не лучше вы ягнят.

А у меня есть удила —      Изысканны, прекрасны,Но не пригодны для осла,      Спешащего к Парнасу!Они коням дают крыла —То удила Пегаса.

Гайавата фотографирует

[В век подделок не имею я претензий на заслуги за попытку сделать то, что всем известно и несложно. Ведь любой в известной мере чуткий к ритму литератор сочинять часами мог бы в легком трепетном размере славных строк о Гайавате. Посему не стоит, право, обращать свое вниманье к форме маленькой поэмы, к заключенным в ней созвучьям — пусть читатель беспристрастный судит непредубежденно только поднятую тему.]

С плеч могучих ГайаватаФотокамеру из бука,Полированного букаСнял и сей же час составил;Упакована в футляре,Плотно камера лежала,Но раздвинул он шарниры,Сдвинул стержни и шарнирыТак, что ромбы и квадратыПолучились, словно в книгах,Книгах мудрого Евклида.На треногу все воздвиг он —Заползал под темный полог —Простирал он к небу руки —Восклицал: «Не шевелитесь!» —Сверхъестественное действо!Вся семья пред ним предстала.Все по очереди, чинно.Перед тем, как сняться, каждыйПредлагал ему, как лучше,Как получше выбрать позу.Первым был отец семейства:Он у греческой колонныПожелал расположиться,У стола хотел стоять он,У стола из палисандра.Он держал бы свиток крепко,Крепко левою рукою,В сюртуке другую спрятав(Так, как будто Бонапарт он),Простирал бы взгляд в пространство,Взгляд унылый дикой утки,Побежденной злою бурей.Героическая поза!

Только зря — не вышел снимок,Ибо он пошевелился,Ибо он не мог иначе.Вслед за ним его супругаПеред камерой предстала,Разодетая в брильянтыИ в атлас, в таком нарядеКраше, чем императрица.Грациозно боком села,Вся исполнена жеманстваИ с огромнейшим букетом,Большим, чем кочан капусты.Так она, готовясь к съемке,Все болтала и болтала,Как мартышки в чаще леса:«Так ли я сижу, мой милый?»,И «Хорош ли выйдет профиль?»,«Не держать ли мне букетикЧуть повыше, чуть пониже?»

Фотография не вышла.Следом старший сын — блестящий,Славный Кембриджа питомец,Он хотел бы, чтобы образЭстетически стремилсяВ самый центр, к его булавке,К золотой его булавке.Он из книг усвоил этоДжона Рескина, который«Современных живописцев»,«Семь столпов архитектуры»Написал и много прочих;Но, возможно, он не понялСмысла авторских суждений.Как бы ни было, однакоНеудачным вышло фото.

Вслед за ним его сестрицаС пожеланьем очень скромным,Чтоб на фото воплотилсяВзгляд ее «прелестно-кроткий».«Кротость», так она решила,В том, что левым глазом смотришьВлево искоса с прищуром,Правый глаз потупив долуИ кривой улыбкой скрасив.Но, когда она просила,Не ответил Гайавата,Словно он ее не слышал.Лишь когда она взмолилась,Улыбнулся как-то странно,«Все равно», — сказал он хриплоИ умолк, кусая губы.В этом не было ошибки —Фотография не вышла.То же с сестрами другими.Самый младший сын последнимПеред камерой явился.Был настолько он взъерошен,Круглолиц и непоседлив,Куртка так покрыта пылью,Прозван сестрами своимиБыл настолько он обидно —Джонни-Папенькин сыночекИли Джекки-Недомерок,Что на фото, как ни странно,По сравнению с другимиПолучился он неплохо,Пусть хотя бы и отчасти.

Напоследок ГайаватаВсю семью собрал толпою(«Группой» — так сказать неверно),И отличный сделал снимок,На котором наконец-тоВся родня удачно вышла.Каждый был самим собою.А затем они ругались,Невоздержанно ругались,Так как снимок был ужасен,Как в каком-то сне кошмарном.«Что за жуткие гримасы,Очень глупые и злые —Так любой нас сразу примет(Тот, который нас не знает)За людей весьма противных»(Так, наверно, ГайаватаРазмышлял не без причины.)Все кричали раздраженно,Громко, зло — так воют ночьюПсы бездомные, и кошкиТак визжат в безумном хоре.И тогда его терпенье,Прирожденное терпеньеВдруг ушло необъяснимо,А за ним и ГайаватаВсю компанию покинул,Но покинул не бесстрастно,Со спокойным, сильным чувством,Чувством фотоживописца,А покинул в нетерпенье,В чрезвычайном нетерпенье,Выразительно заметив,Что не вынесет он дольше,Неприятнейшую сцену.Наспех он собрал коробки,Наспех их увез носильщик,На тележку погрузив их,Наспех взял билет и сел он,Сел на самый скорый поезд.Так уехал Гайавата.

Меланхолетта