Ла Де - Льюис Кэрролл

Де Ла Мер Уолтер

Льюис Кэрролл

Уолтер Де ла Мар

Льюис Кэрролл

Перевод Н. М. Демуровой

Мало найдется шедевров, дату создания которых мы знали бы с такой точностью. "Поднялись вверх но реке", - записал Кэрролл в своем дневнике от 4 июля {1}. И ниже: "Там я рассказал им сказку". Алиса вспоминает, что Кэрролл начал рассказывать ЭТ сказку однажды летним днем, когда "солнце так невыносимо жгло", что им пришлось спрятаться в "тени стога свежего сена на зеленом берегу", и что она сама убедила Кэрролла ее записать. С другой стороны доктор Пейджет {2} рассказывает, как еще летом 1854 г. в кругу математиков в Уитби Доджсон, которому тогда было всего двадцать два года, "высидел" сказку для развлечения требовательных юнцов обоего пола.

Потом уселись на скале

Среди крутых громад,

И устрицы - все до одной

Пред ними стали в ряд {3}.

Существует еще версия, что Кэрролл написал "Страну чудес", чтобы развлечь и подбодрить свою маленькую кузину, когда она болела. А мораль здесь такова {4}: этого быть не могло, ибо, прочитав всего лишь один абзац, она тотчас бы понравилась.

Наконец, в "Жизни" {5} сказано, что опубликовать сказку Кэрролла убедил Джордж Макдоналд, тогда как, согласно другим источникам, решающую роль здесь сыграли восторженные аплодисменты шестилетнего Гревилла Макдоналда, которому вместе с его сестрами Кэрролл прочитал в рукописи "Страну чудес". Что же касается погоды, то в "Таймс" от 5 июля 1862 г. сказано, что накануне день был дождливым, а температура воздуха не поднималась выше 53Ь {6}.

Однако эти противоречивые сведения нетрудно примирить; подобно спорам о родине Гомера, они лишь воздают должное славе поэта.

Общее между ними одно: все они свидетельствуют о том, что сама сказка, стихи в ней и прочее возникли в воображении Кэрролла без предварительного обдумывания и в совершенно законченном и завершенном виде - подобно тому, как возникла одна из лучших в английской поэзии строк: "Ибо Снарк был буджумом, понятно?" {7} Сам Кэрролл говорил: "Каждое слово в диалогах пришло само". И хотя в несколько иных обстоятельствах он и признавался, что его "усталую музу" норой подстегивало "сознание того, что надо было что-то сказать, а не то, что у меня было что сказать", и что он отправил Алису вниз по кроличьей норе, совершенно не представляя себе, как он поступит с нею дальше, и, стоило кристальному источнику иссякнуть, он всегда мог притвориться уснувшим (тогда как на деле тут-то он, конечно, и просыпался), - все это никак не объясняет чуда и представляет интерес лишь потому, что в "Сильви и Бруно" Доджсон с презрением отозвался о книгах, написанных не по вдохновению. Он утверждал, что литература такого рода может быть только бесчувственной и холодной.

А удовольствия, в которых он себе отказывал; а дни, исполненные труда; у драгоценный металл, которым он заделывал любую трещинку; а лампа, горевшая в его кабинете далеко за полночь? Неужто Доджсон просто оплакивал погибшего Кэрролла? Или, может быть, с возрастом он, подобно другим пожилым писателям, вспоминая о свете, озарившем достижения юности, и павшую на них небесную росу, забыл о терпении, самоотверженности, труде? Еще удивительнее то, что за "Страной чудес" последовало такое совершенное продолжение, как "Зазеркалье". Это звезды-близнецы, и литературным астрономам остается лишь спорить об относительной яркости их сияния.

Обе сказки строятся на определенном композиционном приеме: в одной это игральные карты, в другой - шахматная партия, ходы в которой Кэрролл попытался объяснить лишь частично. Они-то и подсказали характер некоторых основных персонажей - или, вернее, их положение; впрочем, кто еще из сказочников сумел бы так использовать этот прием? Зеркало, издавна ставившее в тупик детей, философов и дикарей, нужно Кэрроллу лишь для того, чтобы дать отраженным стишок и заставить Алису повернуть назад, когда ей нужно идти вперед, - способ продвижения, который порой бывает полезен и в жизни.

Обе сказки к тому же - это допущение, пожалуй, не столь удачно, в особенности потому, что благодаря ему в них появляется старшая сестра, любящая назидания, - оказываются снами; одна девочка, о которой мне рассказали, разразилась при последнем пробуждении слезами.

Все это, правда, имеет не больше отношения к воображаемой реальности (высшей иллюзии) "Алисы", чем сложная хронология и юриспруденция - к "Гремящим высотам" {8}, которые, как известно, недосягаемы. Читая сказки Кэрролла, мы едва ли замечаем их искусную композицию, хоть она и необычайно законченна и последовательна. "Как вам это понравится" отличает то же свойство.

Какова бы ни была композиция этих произведений, они все равно остались бы по сути самыми оригинальными в мире. Гениальность Кэрролла проявлялась настолько своеобразно, что он сам не сознавал своего дара. Это часто бывает с гениями.

Королева Червей, по его собственному признанию, должна была олицетворять "слепую, бессмысленную ярость", Черная Королева "концентрированную суть всех гувернанток", Болванщик был когда-то профессором, Белая Королева чрезвычайно напоминала ему миссис Рэгг в романе Уилки Коллинза "Без имени", а Белый Рыцарь должен был олицетворять героя "Решимости и независимости" Уордсворта {9}. Но если бы этим все и ограничилось, где были бы сейчас эти бессмертные персонажи? Разум подчиняется воображению, а не воображение - разуму. "Пожалуйста, никогда меня не хвали, - просил Доджсон кого-то из детей, приславших ему письмо об "Алисе". - Я всего лишь доверенное лицо, не более". Так могла бы ответить сама Природа, если бы мы вздумали воздавать должное ее неисчерпаемой выдумке, сотворившей гиппопотама, верблюда, рыб вроде "морского ангела" и блоху!

То же можно сказать и о "Снарке". "Боюсь, - писал Доджсон, - что я не имел в виду ничего, кроме нонсенса... Но так как слова означают больше, чем мы имеем в виду, когда их употребляем, то я буду рад принять как основную любую из добрых мыслей, которую вы найдете в книге". Замечание не только великодушное и скромное, но и заслуживающее того, чтобы над ним задуматься.

И все же было бы неверно недооценивать интеллектуальную нить, проходящую через обе сказки об Алисе. Сверкающие зерна фантазии, нанизанные на эту нить, производят тем большее впечатление, что автор скрывает ее столь последовательно и искусно. В "Алисе", так же как при создании поэзии, критическое чувство поэта действует непрестанно и напряженно. Ее "персонажи", например, при всем своем блеске и разнообразии превосходно сочетаются друг с другом. Возможно, только счастливому случаю, а не сознательному замыслу (это применимо и к лимерикам Лира, но лишь к очень немногим из детских книг, как бы широко ни понимать это определение) обязаны мы тем, что, хотя обе сказки были написаны для детей, единственным ребенком в них, если не считать эпизодических младенцев, является сама Алиса. Болванщику, конечно, лет сорок, Плотнику - как всем плотникам, Черному Королю - столько, сколько было королю Генриху VIII, а Королевам и Герцогиням... - впрочем, об этом лучше всего знают они сами.

Ну а Алиса с ее спокойным, но выразительным лицом и милой привычкой встряхивать головой, учтивая, приветливая - за исключением тех случаев, когда она должна постоять за себя, - легко примиряющаяся, склонная к слезам, но и умеющая их проглотить; с ее достоинством, прямотой, чувством долга, мужеством (даже в самых немыслимых ситуациях) и стойкостью; с ее уменьем переводить разговор (какое счастливое свойство!) - Алиса делает честь не только своему создателю, но и викторианскому детству! Способная, скромная, сдержанная, серьезная - эти эпитеты несколько вышли теперь из моды; Алиса одна может их освятить.

И даже если порой она несколько высокомерна или несколько слишком скромна, что ж, разве у самых милых из простых и ревностных детишек не бывает недостатков?

Ее можно было бы принять за миниатюрное воплощение всех викторианских добродетелей (впрочем, вряд ли даже ей это бы удалось), если бы не полное отсутствие в ней легкомыслия и не ее здравый смысл - здравый смысл, который никогда не унижается до умничанья. Какими бы резкими и обидчивыми, какими бы придирчивыми, странными и раздражительными ни были ее "спутники" по Стране чудес и Зазеркалью, которых ей почти никогда не удается переспорить, зрелость ума и чувства, мешающие ее словам превратиться в простой детский лепет, а их замечаниям - в унылые наставления взрослых, и не дают опасной ситуации потерять бессмысленность. Алиса плывет по Стране чудес и Зазеркалью спокойно, словно луна по разделенному на клеточки небу. И, если не считать нескольких, достойных Кэрролла, авторских ремарок, все происходящее видится одними лишь ее ясными глазами - идеал, выдвинутый самим Генри Джеймсом и осуществленный им (но совсем в ином контексте) в повести "Что знала Мейзи" {10}.

Ее здравый смысл и присутствие духа в этом перевернутом мире (перевернутом вверх ногами, по словам мсье Каммаэртса, но ставшего от того лишь ярче и живее) делают обе сказки удивительно уравновешенными. Ибо, несмотря на то, что в царстве Нонсенса законы существуют, это все законы неписаные. Подданные подчиняются им, не думая ни о каких ограничениях. Там может случиться все - за исключением того, что не может случиться там, Короли и Королевы царствуют там по тому же праву, по какому Черепаха Квази является Черепахой Квази, хоть когда-то она была настоящей Черепахой, - по священному праву, настаивать на котором нет нужды. Человек там, Плотник ли он, Труляля или Белый Рыцарь, будучи джентльменом настолько безупречным, что этого даже не замечаешь, никогда не является человеком "при всем при том" {11}, хотя бы потому, что этого "при всем при том" не существует. И, хотя "моралей" на этих страницах предостаточно - "Во всем есть своя мораль, нужно только уметь ее найти!" {12}, - в самих сказках морали нет. "На деле, признал сам Кэрролл, - они не учат ничему".