Теодор Крамер - Зеленый дом
В лессовом краю
Под листвою — стволы, под колосьями — лесс,под корнями — скала на скале;вот и осень: от ветра трещат кочаныи соломинки клевера в поле черны, —изначальность приходит к земле.
Что ни русло — обрыв, что ни устье — овраг(только чахлая травка вверху);проступают в кустарниках древние пни,и буреют утесы, как будто онилишь сегодня воздвиглись во мху.
Створки древних моллюсков под плугом хрустятв темном мергеле, в лессе, в песке;под побегами дремлет гнилая сосна,виноградник по склонам течет, как волна,и кричит коростель вдалеке.
Последнее странствие
Бродяжничество долгое мое!К концу подходит летняя жара.Пшеница сжата, сметано стожьеи в рост пошли по новой клевера.
Благословенны воздух и простор!Орляк уже не ранит стертых ног;рокочет обезъягодевший бори вечером всё чаще холодок.
Я никогда не ускоряю шаг,не забредаю дважды никуда;мне всё одно — ребенок и батрак,кустарник, и булыжник, и звезда.
Последняя улица
Эта улица, где громыхает трамвайпо булыжнику, словно плетется спросонокпрочь из города, мимо столбов и собак,мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.
Мимо рынка и мимо солдатских казарм,прочь, туда, где кончаются камни бордюра,далеко за последний квартал, за пустырь,где прибой катафалков, раздавшийся вширь,гроб за гробом несет тяжело и понуро.
И в конце, на последнем участке пути,вдруг сужается, чтобы застыть утомленноу ворот, за которыми годы легки,где надгробия и восковые венкипринимают прибывших в единое лоно.
Условный знак
Проселком не спеша бреду.Гадючий свист на пустыре.Поди-ка утаи нужду,дыра в одежке на дыре.Так от дверей и до дверейбреду с утра и до утраи только горстку сухарейпрошу у каждого двора.
А кто не даст ни крошки мне,того нисколько не браню —рисую домик на стене,а сверху дома — пятерню.Здесь не хотели мне помочь —смотрите, вот моя рука.Заметят этот знак и в ночьсюда подпустят огонька.
Если хочет богадельщик
Если хочет богадельщикнаскрести на выпивон,то, стащивши из кладовкиинструменты и веревки,на пустырь выходит он.
Там, где падаль зарывают,можно выкопать крота.Воронье орет нещаднои, хотя уже прохладно,голубеет высота.
Богадельщик в землю тычетто лопатой, то кайлой,он владельца шкурки гладкойзашибает рукояткой,чтобы сразу дух долой.
Опекун скандалить станет —нализались, подлецы!С кротолова взятки гладки,лишь винцо шибает в пяткихмелем затхлой кислецы.
Ужин
Над домом вечер тяжко сник.Скоблит колоду ученики соскребает со столовошметья сала и мослов.
Шумят в пекарне за стеной,повсюду тяжкий дух мясной,рабочий фартук, кровью сплошьзагваздан, стал на жесть похож.
Он замер с тряпкою в углу;он видит, как бредет к столумясник — старик, но будь-здоров —и двое старших мастеров.
Зовут: мол, скромника не строй.На блюде — шкварки; пир горой.Хозяйский пес слюну пустил.Тут парню не хватает сил.
Он видит тучи синих мух,он чует хлева смрадный дух.Блестит прилавок, словно лак,рука сжимается в кулак.
Один из младших мясниковглядит на парня: ишь каков, —и, поучить решив уму,дает затрещину ему.
Багровый след во всю скулу;парнишка тащится к столуи там, себя в руках держа,глядит на лезвие ножа.
Кровать
И после скитаний, и после труда,днем, вечером, ночью — короче, всегдас терпеньем кровать ожидала меня,собой половину жилья утесня.
От сырости и от мороза не разспасал меня этот подгнивший матрас,хотя с голодухи качало порой,хотя надувался водою сырой.
Но, видно, пришли окаянные дни —торчат у стены только козлы одни.О место, где прежде стояла кровать, —здесь женщинам долго уже не бывать!
Укрой, схорони! Возврати мне мечту,мой потный матрас у меня в закуту.Ложусь и в отчаяньи пробую ядождаться шарманщика Небытия.
Мотыга, заступ, долбня
На двор нисходит вечер, и почтисовсем темно становится в клети.Запылены, в последнем свете днястоят мотыга, заступ и долбня.
Мотыга не ходила со двора,картошку рыла с самого утра.Хозяйка с ней весь день трудилась впрок,и вот мешки набиты по шнурок.
И заступ тоже чести не ронял,он целый день дорогу починял.Его под вечер, вымотан всерьез,хозяин сгорбленный сюда принес.
В карьере наработалась долбня,мельчила честно крошево кремня.На небе день как раз сменился тьмой,хозяйский сын долбню принес домой.
Домой вернулись трое, все в пыли,свой инвентарь, понятно, принесли.Семья в дому, и дремлют взапертимотыга, заступ и долбня в клети.
Песня по часам
К восьми над рынком — тишь, теплынь;как сода, день истаял в синь;в навозе тонут воробьи,сидит громила в забытьиу стойки.
Сойдется в десять цвет пивнух,в гортань ползет коньячный дух;товар панельный в сборе весь,но за деньгой в карман не лезь —обчистят.
Вот полночь: наползает мрак,кто мерзнет — нюхает табак;наизготовку — сталь ножа,от жалости к себе дрожа,раскиснешь.
Горчинка — два часа утра,для шлюх — последняя пора.Вконец пустеет тротуар.Плати: додешевел товардо точки.
Четыре: день недалеко;хлеб вынут, скисло молоко,бредет домушник и, журча,течет пьянчужечья моча:о Боже.
Двое затравленных
Мой братец Лейба Люмпеншпитц,ответь: ну почемуты удавился, — чтобытеперь меня трясло бысредь улиц и в дому?!
Я опасался за тебя:торгуя, ты молчал,был очень независим,но груды злобных писемтак часто получал.
Ты стал, как зверь в своей норе,и дик, и одинок:ты вздрагивал от звоназлодея-телефонаи трубку снять не мог.
Ты дверь на стук не открывал, —о, ты хлебнул с лихвой;тряслись мои поджилки,но я носил посылкив дом зачумленный твой.
А что лежало, Лейба, в них,ну что за чепуха?В четверг — хвосты крысиные,а в пятницу — гусиныегнилые потроха.
Я слух воскресный счел однойиз худших небылиц, —кто мог бы знать заране?Повесился в чуланеты, Лейба Люмпеншпитц.
Со страху, Лейба Люмпеншпитц,легко в удавку влезть.Кровь холодеет в жилах,и я давно не в силахне выпить, ни поесть.
Ты был со мной, я был с тобой;ответь: ну почемуты удавился, — чтобывзамен меня трясло бысредь улиц и в дому?!
Рента
Джон Холмс и Билл, его сынок,уютно жили; шлапо почте рента Джону в срок —тридцатого числа.Случился грустный номер —родитель взял да помер;такие вот дела.
«Джон Холмс, я так тебя любил;без ренты мне — беда!»И вот папашу робкий Биллобклал кусками льда.Заклеил щели, фортки,темнела в белом сверткеотцова борода.
Билл закупал двоим еду —отец хворает, чай.Воняло, — Билл на холодуварганил завтрак, чай.А почтальон клиентуносил всё ту же ренту:ну что ж, хворает, чай.
Уже зима невдалеке,а Холмсы всё вдвоем,Билл — в уголке, Джон — в леднике,и каждый — при своем.На дверь, на стены, на полсынок духов накапали замерзал живьем.
«Джон Холмс, — шептал ночами Билл, —любимый мой отец!Тебя я вовсе не убил,мне жаль, что ты мертвец.Не зачервись, не надо,ведь я рехнусь от смрада,коль ты сгниешь вконец».
И все-таки пришел каюктерпению сынка.Джон Холмс во всё, во всё вокругпроник исподтишка…Нашли висящим Билла;и рента, видно было,торчит из кулака.
Отчет по поводу смерти торговца-надомника Элиаса Шпатца
