Павел Антокольский - Стихи
<1961>
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
МОГИЛА НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА
И тьмы человеческих жизней, и тьмы,И тьмы заключенных в материю клеток,И нравственность, вбитая с детства в умы…Но чей-то прицел хладнокровен и меток.
Наверно, секунд еще десять в мозгуНеслись перелески, прогалины, кочки,Столбы, буераки, деревья в снегу…Но всё убыстрялось, не ставило точки,Смещалось…
Пока наконец головаНе стукнулась тыквой в ничто.
И вот тут-то
Бессмертье свои предъявило права.Обставлено помпой, рекламой раздуто,Под аркой Триумфа для вдов и сиротГорит оно неугасимой лампадой,И глина ему набивается в рот.
Бессмертие! Чтимая церковью падаль.Бессмертие! Право на несколько дат.Ты после войны для того и осталось,Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат.Но он не уснет. Несмотря на усталость.
<1932>
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
ВОТ НАШЕ ПРОШЛОЕ…
Я рифмовал твое имя с грозою,Золотом зноя осыпал тебя.Ждал на вокзалах полуночных Зою,То есть по-гречески — жизнь. И, трубяВ хриплые трубы, под сказочной тучейМчался наш поезд с добычей летучей.
Дождь еще хлещет. И, напряжена,Ночь еще блещет отливом лиловым.Если скажу я, что ты мне жена,Я ничего не скажу этим словом.Милой немыслимо мне устеречьНа людях, в шуме прощаний и встреч.
Нет. О другом! Не напрасно бушуя,Движется рядом природа. СмотриВ раму зари, на картину большую.Рельсы, леса, облака, пустыри.За Ленинградом, за МагнитогорскомТонкая тень в оперенье заморском!
Сколько меж нас километров легло,Сколько — о, сколько — столетий промчало!Дождь еще хлещет в жилое стекло,Ночь еще блещет красой одичалой.Не окончательно созданный мирРвется на волю из книг и квартир.
Вот он! В знаменах, и в песнях и в грубыхКонтурах будущих дней. ПревратиНашу вселенную в свадебный кубок!Чокнемся в честь прожитого пути!
1935
Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов. Москва: Художественная литература, 1988.
«Я не хочу судиться с мертвецом…»
Я не хочу судиться с мертвецомЗа то, что мне казался он отцом.Я не могу над ним глумиться,Рассматривать его дела в упорИ в запоздалый ввязываться спорС гробницей — вечною темницей…
Я сотрапезник общего стола,Его огнем испепелен дотла,Отравлен был змеиным ядом.Я, современник стольких катастроф,Жил-поживал, а в общем жив-здоров.Но я состарился с ним рядом.
Не шуточное дело, не пустяк —Состариться у времени в гостях,Не жизнь прожить, а десять жизней —И не уйти от памяти своей,От горького наследства сыновейНа беспощадной этой тризне.
Не о себе я говорю сейчас!Но у одной истории учасьЕе бесстрастному бесстрашью,Здесь, на крутом, на голом берегу,Я лишь обрывок правды сберегу,Но этих слов не приукрашу.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.
«Словами черными, как черный хлеб и жалость…»
Словами черными, как черный хлеб и жалость,Я говорю с тобой, — пускай в последний раз!Любовь жила и жгла, божилась и держалась.Служила, как могла, боялась общих фраз.
Все было тяжело и странно: ни уюта,Ни лампы в комнате, ни воздуха в груди.И только молодость качалась, как каюта,Да гладь соленая кипела впереди.
Но мы достаточно подметок износили,Достаточно прошли бездомных дней и верст.Вот почему их жар остался в прежней силеИ хлеб их дорог нам, как бы он ни был черств.
И я живу с тобой и старюсь я от грузаБезденежья, дождей, чудачества, нытья.А ты не вымысел, не музыка, не муза.Ты и не девочка. Ты просто жизнь моя.
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
ВСТУПЛЕНИЕ
Европа! Ты помнишь, когдаВ зазубринах брега морскогоТвой гений был юн и раскованИ строил твои города?
Когда голодавшая гольНочные дворцы штурмовала,Ты помнишь девятого валаГорючую честную соль?
Казалось, что вся ты — собор,Где лепятся хари на вышке,Где стонет орган, не отвыкшийБеседовать с бурей с тех пор.
Гул формул, таимых в уме,Из черепа выросший, вторилВниманью больших аудиторий,Бессоннице лабораторийИ звездной полуночной тьме.
Все было! И все это — вихрь…Ты думала: дело не к спеху.Ты думала: только для смехаТоска мюзик-холлов твоих.
Ты думала: только в киноАктер твои замыслы выдал.Но в старческом гриме для видаТы ждешь, чтобы стало темно.
И снова голодная гольШтурмует ночные чертоги,И снова у бедных в итогеОдна только честная боль.
И снова твой смертный трофей —Сожженные башни и села,Да вихорь вздувает веселыйПодолы накрашенных фей.
И снова — о, горе! — ОрфейПростился с тобой, Эвридикой.И воют над пустошью дикойПолночные джазы в кафе.
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
«Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт…»
Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт.Косматое море, конец путешествия, ветер —И девушка рядом. И осень. И стонущий альтКакой-то сирены, какой-то последней на свете.
Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир,И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не оченьУже веселились. А все-таки сон торопилВглядеться в него и почувствовать качество ночи!
И вот уже веса и контуров мы лишены.И наше свиданье — то самое первое в мире,Которое вправе хотеть на земле тишиныИ стоит, чтоб ради него города разгромили.
И чувствовал сон мой, что это его ремесло,Что будет несчастен и все потеряет навеки.Он кончился сразу, едва на земле рассвело.Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки.
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
НЬЮТОН
Гроза прошла. Пылали георгиныПод семицветной радужной дугой.Он вышел в сад и в мокрых комьях глиныТо яблоко пошевелил ногой.
В его глазах, как некое виденье,Не падал, но пылал и плыл ранет,И только траектория паденьяВычерчивалась ярче всех планет.
Так вот она, разгадка! Вот что значитПредвечная механика светил!Так первый день творения был начат.И он звезду летящую схватил.
И в ту же ночь, когда все в мире спалоИ стихли голоса церквей и школ,Не яблоко, а формула упалаС ветвей вселенной на рабочий стол.
Да! Так он и доложит, не заботясьО предрассудках каменных голов.Он не допустит сказок и гипотез,Все кривды жерновами размолов.
И день пришел. Латынь его сухаяО гравитации небесных телРаскатывалась, грубо громыхая.Он людям досказал все, что хотел.
И высоченный лоб и губы вытерТяжеловесной космой парика.Меж тем на кафедру взошел пресвитерИ начал речь как бы издалека.
О всеблагом зиждителе вселенной,Чей замысел нам испокон отверст…Столетний, серый, лысый как колено,Он в Ньютона уставил длинный перст.
И вдруг, осклабясь сморщенным и дряблымЛицом скопца, участливо спросил:— Итак, плоды осенних ваших яблоньСуть беглые рабы магнитных сил?
Но, боже милосердный, что за ветерУмчал вас дальше межпланетных сфер?— Я думал, — Ньютон коротко ответил.Я к этому привык. Я думал, сэр.
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
