Василий Жуковский - Том 2. Баллады, поэмы и повести
Адельстан*
День багрянил, померкая, Скат лесистых берегов;Реин, в зареве сияя, Пышен тек между холмов.
Он летучей влагой пены Замок Аллен орошал;Терема зубчаты стены Он в потоке отражал.
Девы красные толпою Из растворчатых воротВышли на́ берег — игрою Встретить месяца восход.
Вдруг плывет, к ладье прикован, Белый лебедь по реке;Спит, как будто очарован, Юный рыцарь в челноке.
Алым парусом играет Легкокрылый ветерок,И ко брегу приплывает С спящим рыцарем челнок.
Белый лебедь встрепенулся, Распустил криле свои;Дивный плаватель проснулся — И выходит из ладьи.
И по Реину обратно С очарованной ладьейПоплыл тихо лебедь статный И сокрылся из очей.
Рыцарь в замок Аллен входит: Все в нем прелесть — взор и стан;В изумленье всех приводит Красотою Адельстан.
Меж красавицами Лора В замке Аллене былаВидом ангельским для взора, Для души душой мила.
Графы, герцоги толпою К ней стеклись из дальних стран —Но умом и красотою Всех был краше Адельстан.
Он у всех залог победы На турнирах похищал;Он вечерние беседы Всех милее оживлял.
И приветны разговоры И приятный блеск очейВлили нежность в сердце Лоры — Милый стал супругом ей.
Исчезает сновиденье — Вслед за днями мчатся дни:Их в сердечном упоенье И не чувствуют они.
Лишь случается порою, Что, на воды взор склонив,Рыцарь бродит над рекою, Одинок и молчалив.
Но при взгляде нежной Лоры Возвращается покой;Оживают тусклы взоры С оживленною душой.
Невидимкой пролетает Быстро время — наконец,Улыбаясь, возвещает Другу Лора: «Ты отец!»
Но безмолвно и уныло На младенца смотрит он,«Ах! — он мыслит, — ангел милый, Для чего ты в свет рожден?»
И когда обряд крещенья Патер должен был свершить,Чтоб водою искупленья Душу юную омыть:
Как преступник перед казнью, Адельстан затрепетал;Взор наполнился боязнью; Хлад по членам пробежал.
Запинаясь, умоляет День обряда отложить.«Сил недуг меня лишает С вами радость разделить!»
Солнце спряталось за гору; Окропился луг росой;Он зовет с собою Лору Встретить месяц над рекой.
«Наш младенец будет с нами: При дыханье ветеркаТихоструйными волнами Усыпит его река».
И пошли рука с рукою… День на холмах догорал;Молча, сумрачен душою, Рыцарь сына лобызал.
Вот уж поздно; солнце село; Отуманился поток;Черен берег опустелый; Холодеет ветерок.
Рыцарь все молчит, печален; Все идет вдоль по реке;Лоре страшно; замок Аллен С час как скрылся вдалеке.
«Поздно, милый; уж седеет Мгла сырая над рекой;С вод холодный ветер веет; И дрожит младенец мой».
«Тише, тише! Пусть седеет Мгла сырая над рекой;Грудь моя младенца греет; Сладко спит младенец мой».
«Поздно, милый; поневоле Страх в мою теснится грудь;Месяц бледен; сыро в поле; Долог нам до замка путь».
Но молчит, как очарован, Рыцарь, глядя на реку…Лебедь там плывет, прикован Легкой цепью к челноку.
Лебедь к берегу — и с сыном Рыцарь сесть в челнок спешит;Лора вслед за паладином; Обомлела и дрожит.
И, осанясь, лебедь статный Легкой цепию повлекВдоль по Реину обратно Очарованный челнок.
Небо в Реине дрожало, И луна из дымных тучНа ладью сквозь парус алый Проливала темный луч.
И плывут они, безмолвны; За кормой струя бежит;Тихо плещут в лодку волны; Парус вздулся и шумит.
И на береге молчанье;И на месяце туман;Лора в робком ожиданье;В смутной думе Адельстан.
Вот уж ночи половина: Вдруг… младенец стал кричать.«Адельстан, отдай мне сына!» — Возопила в страхе мать.
«Тише, тише; он с тобою. Скоро… ах! кто даст мне сил?Я ужасною ценою За блаженство заплатил.
Спи, невинное творенье; Мучит душу голос твой;Спи, дитя; еще мгновенье, И навек тебе покой».
Лодка к брегу — рыцарь с сыном Выйти на берег спешит;Лора вслед за паладином, Пуще млеет и дрожит.
Страшен берег обнаженный; Нет ни жила, ни древес;Черен, дик, уединенный, В стороне стоит утес.
И пещера под скалою — В ней не зрело око дна;И чернеет пред луною Страшным мраком глубина.
Сердце Лоры замирает; Смотрит робко на утес.Звучно к бездне восклицает Паладин: «Я дань принес».
В бездне звуки отравились; Отзыв грянул вдоль реки;Вдруг… из бездны появились Две огромные руки.
К ним приблизил рыцарь сына… Цепенеющая мать,Возопив, у паладина Жертву бросилась отнять
И воскликнула: «Спаситель!..» Глас достигнул к небесам:Жив младенец, а губитель Ниспровергнут в бездну сам.
Страшно, страшно застонало В грозных сжавшихся когтях…Вдруг все пусто, тихо стало В глубине и на скалах.
Ивиковы журавли*
На Посидонов пир веселый,Куда стекались чада Гелы*[2]Зреть бег коней и бой певцов,Шел Ивик, скромный друг богов.Ему с крылатою мечтоюПослал дар песней Аполлон:И с лирой, с легкою клюкою,Шел, вдохновенный, к Истму он.
Уже его открыли взорыВдали Акрокоринф и горы,Слиянны с синевой небес.Он входит в Посидонов лес…Все тихо: лист не колыхнется;Лишь журавлей по вышинеШумящая станица вьетсяВ страны полуденны к весне.
«О спутники, ваш рой крылатый,Досель мой верный провожатый,Будь добрым знамением мне.Сказав: прости! родной стране,Чужого брега посетитель,Ищу приюта, как и вы;Да отвратит Зевес-хранительБеду от странничьей главы».
И с твердой верою в ЗевесаОн в глубину вступает леса;Идет заглохшею тропой…И зрит убийц перед собой.Готов сразиться он с врагами;Но час судьбы его приспел:Знакомый с лирными струнами,Напрячь он лука не умел.
К богам и к людям он взывает…Лишь эхо стоны повторяет —В ужасном лесе жизни нет.«И так погибну в цвете лет,Истлею здесь без погребеньяИ не оплакан от друзей;И сим врагам не будет мщенья,Ни от богов, ни от людей».
И он боролся уж с кончиной…Вдруг… шум от стаи журавлиной;Он слышит (взор уже угас)Их жалобно-стенящий глас.«Вы, журавли под небесами,Я вас в свидетели зову!Да грянет, привлеченный вами,Зевесов гром на их главу».
И труп узрели обнаженный:Рукой убийцы искаженныЧерты прекрасного лица.Коринфский друг узнал певца.«И ты ль недвижим предо мною?И на главу твою, певец,Я мнил торжественной рукоюСосновый положить венец».
И внемлют гости Посидона,Что пал наперсник Аполлона…Вся Греция поражена;Для всех сердец печаль одна.И с диким ревом исступленьяПританов окружил народ,И во́пит: «Старцы, мщенья, мщенья!Злодеям казнь, их сгибни род!»
Но где их след? Кому приметноЛицо врага в толпе несметнойПритекших в Посидонов храм?Они ругаются богам.И кто ж — разбойник ли презренныйИль тайный враг удар нанес?Лишь Гелиос то зрел священный,[3]Все озаряющий с небес.
С подъятой, может быть, главою,Между шумящею толпою,Злодей сокрыт в сей самый часИ хладно внемлет скорби глас;Иль в капище, склонив колени,Жжет ладан гнусною рукой;Или теснится на ступениАмфитеатра за толпой,
Где, устремив на сцену взоры(Чуть могут их сдержать подпоры),Пришед из ближних, дальных стран,Шумя, как смутный океан,Над рядом ряд, сидят народы;И движутся, как в бурю лес,Людьми кипящи переходы,Всходя до синевы небес.
И кто сочтет разноплеменных,Сим торжеством соединенных?Пришли отвсюду: от Афин,От древней Спарты, от Микин,С пределов Азии далекой,С Эгейских вод, с Фракийских гор…И сели в тишине глубокой,И тихо выступает хор.[4]
По древнему обряду, важно,Походкой мерной и протяжной,Священным страхом окружен,Обходит вкруг театра он.Не шествуют так персти чада;Не здесь их колыбель была.Их стана дивная громадаПредел земного перешла.
Идут с поникшими главамиИ движут тощими рукамиСвечи́, от коих темный свет;И в их ланитах крови нет;Их мертвы лица, очи впалы;И свитые меж их власовЭхидны движут с свистом жалы,Являя страшный ряд зубов.
И стали вкруг, сверкая взором;И гимн запели диким хором,В сердца вонзающий боязнь;И в нем преступник слышит: казнь!Гроза души, ума смутитель,Эринний страшный хор гремит;И, цепенея, внемлет зритель;И лира, онемев, молчит:
«Блажен, кто незнаком с виною,Кто чист младенчески душою!Мы не дерзнем ему вослед;Ему чужда дорога бед…Но вам, убийцы, горе, горе!Как тень, за вами всюду мы,С грозою мщения во взоре,Ужасные созданья тьмы.
Не мните скрыться — мы с крылами;Вы в лес, вы в бездну — мы за вами;И, спутав вас в своих сетях,Растерзанных бросаем в прах.Вам покаянье не защита;Ваш стон, ваш плач — веселье нам;Терзать вас будем до Коцита,Но не покинем вас и там».
И песнь ужасных замолчала;И над внимавшими лежала,Богинь присутствием полна,Как над могилой, тишина.И тихой, мерною стопоюОни обратно потекли,Склонив главы, рука с рукою,И скрылись медленно вдали.
И зритель — зыблемый сомненьемМеж истиной и заблужденьем —Со страхом мнит о Силе той,Которая, во мгле густойСкрываяся, неизбежима,Вьет нити роковых сетей,Во глубине лишь сердца зрима,Но скрыта от дневных лучей.
И всё, и всё еще в молчанье…Вдруг на ступенях восклицанье:«Парфений, слышишь?.. Крик вдали —То Ивиковы журавли!..»И небо вдруг покрылось тьмою;И воздух весь от крыл шумит;И видят… черной полосоюСтаница журавлей летит.
«Что? Ивик!..» Все поколебалось —И имя Ивика помчалосьИз уст в уста… шумит народ,Как бурная пучина вод.«Наш добрый Ивик! наш сраженныйВрагом незнаемым поэт!..Что, что в сем слове сокровенно?И что сих журавлей полет?»
И всем сердцам в одно мгновенье,Как будто свыше откровенье,Блеснула мысль: «Убийца тут;То Эвменид ужасных суд;Отмщенье за певца готово;Себе преступник изменил.К суду и тот, кто молвил слово,И тот, кем он внимаем был!»
И бледен, трепетен, смятенный,Незапной речью обличенный,Исторгнут из толпы злодей:Перед седалище судейОн привлечен с своим клевретом;Смущенный вид, склоненный взорИ тщетный плач был их ответом;И смерть была им приговор.
Варвик*
