Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977
«Те стихи, что вынашивались, словно дитя…»
Те стихи, что вынашивались, словно дитя,ныне словно выстреливаются, вихрем проносятся,и уносятся вдаль, и столетье спустяиз какого-то дальнего века доносятся.
Не уменьшилось время мое, хоть пружинчасовых перержавело предостаточно.Не уменьшился срок мой последний, остаточный.Изменился порядок его и режим:
в месяцы я укладываю года,вечности я в мгновенья настойчиво вталкиваюи пишу набело. Больше не перетакиваю.Так и — будет. И может быть, даже — всегда.
«Я знаю, что „дальше — молчанье“…»
Я знаю, что «дальше — молчанье»,поэтому поговорим,я знаю, что дальше безделье,поэтому сделаем дело.Грядут неминуемо варвары,и я возвожу свой Рим,и я расширяю пределы.
Земля на краткую длительностьзаведена для меня.Все окна ее — витрины.Все тикают, словно Женева.И после дня прошедшегоне будет грядущего дня,что я сознаю без гнева.
Часы — дневной распорядоки образ жизни — часы.Все тикает как заведенное.Все движется, куда движется.Все литеры амортизированыгазетной от полосы,прописывают ижицу.
Что ж ижица? Твердого знакаи ятя не хуже она.Попробуем, однако,переть и против рожна.А доказательств не требует,без них своего добьется тот,кто ничем не требует,а просто трудится, бьется.
НА БЕЛЕЮЩЕМ В НОЧИ ЛИСТЕ
Начинают вертеться слова,начинают вращаться,исчезать, а потом возвращаться,различимые в ночи едва.
Разбираться привык я ужев крутеже-вертеже:не печалит и не удивляет,но заняться собой — заставляет.
Точный строй в шкафу разоря,что-то вечное говоря,вдруг выпархивают все слова словаряизо всех томов словаря.
И какие-то легкие пассыя руками творю в темноте,и слова собираю во фразына белеющем в ночи листе.
— А теперь подытожь крутеж-вертеж, —и с тупым удивленьем: — Мол, ну что ж,—не сумевши понять, что случилось,перечитываю, что получилось.
«На историческую давность»
На историческую давностьуже рассчитывать нельзя,но я с надеждой не расстанусь,в отчаянии не останусь.Ну что ж, уверуем, друзья,в геологическую данность.
Когда органика падети воцарится неорганикаи вся оценочная паникав упадок навсегда придет,
тогда безудержно и щедро —Изольду так любил Тристан —кристалла воспоет кристалл,додекаэдр — додекаэдра.
РОДСТВЕННИКИ ХРИСТА
Что же они сделалис родственниками Христа?Что же с ними сделали?В письменных источниках не найдешь ни черта,прочерки, пустота.Что же с ними сделали?
До седьмого колена, как считалось тогда,тетки, дядья, двоюродные дядья,троюродные дядья,племянники, племянницы,кто там еще вспомянется.Что же с ними случилось, когда пришла беда?Куда девалась семья?Куда исчезла семья?Ведь почти всегдахоть кто-нибудь да останется.
Племянники Магомета предъявили праваи получили с лихвою.История, которая перед ними была не права,с повинною головоюпришла и заявила, что была не права.
Однако никто не знает про родственников Христа,Иисуса Назареянина, казненного в Иерусалиме.Анналы — не поминают.Хотя бы единое имяосталось бы, уцелело от родственников Христа.
Что же они сделали с жителями простыми,мелкими ремесленниками и тружениками земли?Может быть, всех собрали в близлежащей пустыне,выставили пулеметы и сразу всех посекли?
Так или иначе, век или два спустяникто не взимал убытки, никто не взывал о мести.Полная реабилитация Иисуса Христане вызвала реабилитации членов его семейства.
И вот цветы прорастают из родственников Христа.И вот глубина под ними, над ними — высота.А в мировой истории не занимают местародственники Христа.
МАМА!
Все равно, как французу — германские судьбы!Все равно, как шотландцу — ирландские боли!Может быть, и полезли, проникли бы в суть бы,только некогда. Нету ни силы, ни воли.
Разделяющие государства заборывыше, чем полагали, крепче, чем разумели.Что за ними увидишь? Дворцы и соборы.Души через заборы увидеть не смели.
А когда те заборы танкисты сметают,то они пуще прежнего вырастают.А когда те заборы взрывают саперы —договоры возводят их ладно и споро.
Не разгрызли орешек тот национальный,и банальный, и, кроме того, инфернальный!Ни свои, ни казенные зубы не могут!Сколько этот научный ни делали опыт.
И младенец — с оглядкой, конечно, и риском,осмотрительно и в то же время упрямо,на своем, на родимом, на материнскомязыкезаявляет торжественно: «Мама».
ПРОДЛЕННАЯ ИСТОРИЯ
Группа царевича Алексея,как и всегда, ненавидит Петра.Вроде пришла для забвенья пора.Нет, не пришла. Ненавидит Петрагруппа царевича Алексея.
Клан императора Николаяснова покоя себе не дает.Ненавистью негасимой пылая,тщательно мастерит эшафотдля декабристов, ничуть не желаядаже подумать, что время — идет.
Снова опричник на сытом конепо мостовой пролетает с метлою.Вижу лицо его подлое, злое,нагло подмигивающее мне.Рядом! Не на чужой стороне —в милой Москве на дебелом конерыжий опричник, а небо в огне:молча горят небеса надо мною.
ВОЗБУЖДЕННЫЙ МАТЕМАТИК
Математик кипятился:он качал свои права.Он кричал и суетился,кибернетик-голова.
Шеи очень тонкий стебельгнула тяжесть головы:знания свои, и степени,и внимание Москвы.
И внимание Европык этой самой головегорячит его неврозы.Он кричит минуты две,
три минуты и четыреи мотает головойи шагает по квартирематематик мировой.
Черт — он утверждает — с вами,грош цена вам всем, пятак,если с нами, с головами,поступаете не так.
САМОДЕРЖЕЦ
Свою погибель сам сыскал —с ухваткою тупицы и спартанца.Он даже, как Людовик или Карл,бежать из заключенья не пытался.
В кругу семьи до самой смерти онвыслушивал семейные приветствия.Не за злодейство вовсе был казнен,а за служебное несоответствие.
Случайности рождения его,не понимающего ничего,заставили в России разобраться.Он знать не знал, с конца какого взяться.
Он прав на то не более имел, —на трон, занять который он решился, —чем сын портного на портновский мел.В руках его неловких мел крошился.
Москва, в которой в те поры в честибыл Робеспьер, российского Бурбонадо казни в обстоятельствах законаи по суду хотела довести.
Но слишком был некрепок волосоксоотношенья сил. По той причинемы знать не знаем о его кончине:в затылок, в спину, в грудь или в висок.
ЦАРЕВИЧ
