Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения
Джерси, 16–20 декабря 1853
КОНЕЦ
Я беспощадные уже закрыл страницы,Когда над тронами, которых он не спас,Взвилась война, и я, мечтатель, в тот же часЕе ревущий зев увидел сквозь зарницы.
Гляжу: озноб уже бандита начал бить;Слепят ему глаза внезапных молний стрелы;Дрожит он в ужасе, представя Дарданеллы, —О, трус! А завтра, может быть,
Благодаря бойцам, чьи были славны деды,На этот низкий лоб, на этот хищный нос, —Как иногда орел приосенит навоз, —Уронит тень свою крыло слепой победы!
Да, хоть и страх берет, но суд господень прав:Ты должен драться, вор! Не избежать сраженья!Ты, вскинув голову, летел на преступленье;Ползи же к славе, хвост поджав!
«Как! Даже съежившись побитою собакой?Как! Даже к милости взывая сквозь тоскуИ сапоги лижа донскому казаку,Нельзя мне избежать Маренго?» Нет, рубака,
Нет, в кожу цезаря облекшийся Картуш!На бой, поддельный лев: обязывает грива!Вот Эльстер, Эч и Рейн; а вот и край обрыва,И колесница вот к тому ж!
Война — всему конец. Мы здесь на грани века,Народы! Я всхожу на башню; там слышнейЗвон, возвещающий уход ночных теней,Последний час владык и первый — человека!
Свобода, родина, законы и прогресс,Казалось — мертвые, кого мы тщетно звали,Возносят вновь из туч, скрывавших день и дали,Свои вершины в блеск небес!
Вновь революция вздымает вал!.. Исчезни,Исчезни, старый мир: таков закон! Долой!Встал с огненным мечом архангел за тобойИ, в бой благословив, подталкивает к бездне!
Джерси, 9 октября 1853.
ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ ВО ФРАНЦИЮ
Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,Кто предречет,Направит колесо к невзгоде или к счастьюСвой оборот?
И что затаено в твоей руке бесстрастной,Незримый рок?Позорный мрак и ночь, или звездой прекраснойСверкнет восток?
В туманном будущем смесились два удела —Добро и зло.Придет ли Аустерлиц? Империя созрелаДля Ватерло.
Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в оградуСвященных стен.Мой дар изгнанника, души моей лампаду,Прими взамен.
И так как в этот час тебе нужны все рукиНа всякий труд,Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюкиГрозят вот тут;
И так как то, к чему стремились наши деды,Наш век попрал;И так как смерть равна для всех, а для победыНикто не мал;
И так как произвол встает денницей черной,Объемля твердь,И нам дано избрать душою непокорнойЧесть или смерть;
И так как льется кровь, и так как пламя блещет,Зовя к борьбе,И малодушие бледнеет и трепещет, —Спешу к тебе!
Когда насильники на нас идут походомИ давят нас,Не власти я хочу, но быть с моим народомВ опасный час.
Когда враги пришли на нашей ниве кровнойТебя топтать,Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,Отчизна-мать!
Кляня их полчища с их черными орлами,Спесь их дружин,Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями,Твой верный сын.
Благоговейно чтя твое святое горе,Твою беду,К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,Я припаду.
Ты знаешь, Франция, что я всегда был веренТвоей судьбеИ думал и мечтал, в изгнании затерян,Лишь о тебе.
Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне сноваВ семье своей,И, под зловещий смех разгула площадногоТупых людей,
Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,БоготворяНепобедимый лик отчизны, на которомГорит заря.
В былые дни безумств, где радостно блистаетКто сердцем пуст,Как будто, пламенем охваченный, сгораетИссохший куст,
Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,Шальной богач,Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавойСвоих удач,
Когда в твоих стенах гремели бубны пираИ звонкий рог, —Я из тебя ушел, как некогда из ТираУшел пророк.
Когда Лютецию преобразил в ГоморруЕе тиран,Угрюмый, я бежал к пустынному простору,На океан.
Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,Твой смутный бред,В ответ на этот блеск, и пение, и хохотЯ молвил: нет!
Но в час, когда к тебе вторгается АттилаС своей ордой,Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —Я снова твой!
О родина, когда тебя влачат во прахе,О мать моя,В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,Хочу и я.
И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,Разит картечь,Чтоб на твоей стене стоять в пожаре бояИль мертвым лечь.
О Франция, когда надежда новой жизниГорит во мгле,Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,В твоей земле!
Брюссель, 31 августа 1870
из книги
«СОЗЕРЦАНИЯ»
1856
ПРЕДИСЛОВИЕ
Если бы автору было дано право влиять на умы читателей этой книги, автор «Созерцаний» сказал бы им только одно: эту книгу надо читать так, словно ее написал человек, которого уже нет в живых.
Двадцать пять лет жизни заключено в этих двух томах. Grande mortalis aevi spatium. [16] Книга эта, можно сказать, медленно зрела и росла в сознании автора. Сама жизнь вложила ее в сердце писателя, куда капля по капле просачивалось все им пережитое и выстраданное. Те, кто склонятся над ней, найдут свое собственное отражение в этих глубоких и грустных водах, постепенно скопившихся на дне души.
Что такое «Созерцания»? Если бы это не звучало несколько претенциозно, их можно было бы назвать «Воспоминаниями души».
Это в сущности все впечатления, все воспоминания, все события, все смутные призраки, радостные или скорбные, что хранятся в памяти и возвращаются к нам вздох за вздохом, тень за тенью, погруженные в какой-то мглистый туман. Это человеческая жизнь, возникающая из тайны колыбели и завершающаяся тайной гроба. Это сознание, бредущее от проблеска к проблеску, оставляя позади себя юность, любовь, иллюзии, борьбу, отчаяние и в страхе застывающее на краю бездны. Эта книга начинается с улыбки, продолжается рыданием и кончается трубным гласом страшного суда.
Целая судьба вписана сюда день за днем.
Что же это? Жизнь одного человека? Да, и вместе с тем жизнь других людей. Никто из нас не удостоен чести обладать жизнью, принадлежащей ему одному. Моя жизнь — ваша, ваша жизнь — моя, вы переживаете то, что переживаю я. Судьба у всех одна. Возьмите же это зеркало и вглядитесь в него. Иногда пеняют на писателей, говорящих только о себе. «Говорите о нас!» — взывают к ним. Увы, говоря о себе, я говорю о вас. Неужели вы этого не понимаете? О безумец, воображающий, что я — это не ты!
Эта книга, повторяем, отражает столько же личность читателя, сколько личность автора. Homo sum. [17] Пройти сквозь суету и тревоги, мечты, битвы, наслаждение, труд, горе, молчание, обрести покой в самоотречении и узреть бога; начать с Толпы и кончить Одиночеством — разве это, при всем своеобразии отдельных жизней, не судьба всех?
Не удивляйтесь же, что на протяжении этих двух томов мрак понемногу сгущается и все же в конце концов книга приходит к сияющей лазури лучшей жизни. Радость, этот недолговечный цветок юности, осыпается от страницы к странице в первом томе, полном надежды, и исчезает во втором, исполненном скорби. Какой скорби? Настоящей, единственной: той, которую несет смерть, утрата дорогих нам существ.
Мы уже сказали, что человеческая душа раскрывается перед нами в этих двух томах: «Прежде» и «Теперь». Их разделяет пропасть — могила.
