Борис Пастернак - Свеча горела (сборник)

Зимние праздники

Будущего недостаточно,Старого, нового мало.Надо, чтоб елкою святочнойВечность средь комнаты стала.

Чтобы хозяйка утыкалаРоссыпью звезд ее платье,Чтобы ко всем на каникулыСъехались сестры и братья.

Сколько цепей ни примеривай,Как ни возись с туалетом,Все еще кажется деревоГолым и полуодетым.

Вот, трубочиста замаранней,Взбив свои волосы клубом,Елка напыжилась барынейВ нескольких юбках раструбом.

Лица становятся каменней,Дрожь пробегает по свечкам,Струйки зажженного пламениГубы сжимают сердечком.

Ночь до рассвета просижена.Весь содрогаясь от храпа,Дом, точно утлая хижина,Хлопает дверцею шкапа.

Новые сумерки следуют,День убавляется в росте.Завтрак проспавши, обедаютЗаночевавшие гости.

Солнце садится, и пьяницейИздали, с целью прозрачнойЧерез оконницу тянетсяК хлебу и рюмке коньячной.

Вот оно ткнулось, уродина,В снег образиною пухлой,Цвета наливки смородинной,Село, истлело, потухло.

Нобелевская премия

Я пропал, как зверь в загоне.Где-то люди, воля, свет,А за мною шум погони,Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,Ели сваленной бревно.Путь отрезан отовсюду.Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость,Я, убийца и злодей?Я весь мир заставил плакатьНад красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,Верю я, придет пора –Силу подлости и злобыОдолеет дух добра.

Божий мир

Тени вечера волоса тоньшеЗа деревьями тянутся вдоль.На дороге лесной почтальоншаМне протягивает бандероль.

По кошачьим следам и по лисьим,По кошачьим и лисьим следамВозвращаюсь я с пачкою писемВ дом, где волю я радости дам.

Горы, страны, границы, озера,Перешейки и материки,Обсужденья, отчеты, обзоры,Дети, юноши и старики.

Досточтимые письма мужские!Нет меж вами такого письма,Где свидетельства мысли сухиеНе выказывали бы ума.

Драгоценные женские письма!Я ведь тоже упал с облаков.Присягаю вам ныне и присно:Ваш я буду во веки веков.

Ну, а вы, собиратели марок!За один мимолетный прием,О, какой бы достался подарокВам на бедственном месте моем!

Единственные дни

На протяженьи многих зимЯ помню дни солнцеворота,И каждый был неповторимИ повторялся вновь без счета.

И целая их чередаСоставилась мало-помалу –Тех дней единственных, когдаНам кажется, что время стало.

Я помню их наперечет:Зима подходит к середине,Дороги мокнут, с крыш течет,И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,Друг к другу тянутся поспешней,И на деревьях в вышинеПотеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам леньВорочаться на циферблате,И дольше века длится день,И не кончается объятье.

Стихотворения, не включенные в основное собрание, и другие редакции

«Я в мысль глухую о себе…»

Я в мысль глухую о себеЛожусь, как в гипсовую маску.И это – смерть: застыть в судьбе,В судьбе – формовщика повязке.

Вот слепок. Горько разрешенЯ этой думою о жизни.Мысль о себе – как капюшон,Чернеет на весне капризной.

«Сумерки… словно оруженосцы роз…»

Сумерки… словно оруженосцы роз,На которых – их копья и шарфы.Или сумерки – их менестрель, что вросС плечами в печаль свою – в арфу.

Сумерки – оруженосцы роз –Повторят путей их извивыИ, чуть опоздав, отклонят откосЗа рыцарскою альмавивой.

Двух иноходцев сменный черед,На одном только вечер рьяней.Тот и другой. Их соберетНочь в свои тусклые ткани.

Тот и другой. Топчут полыньВспышки копыт порыжелых.Глубже во мглу. Тушит полыньСердцебиение тел их.

«Тоска, бешеная, бешеная…»

Тоска, бешеная, бешеная,Тоска в два-три прыжкаДостигает оконницы, завешеннойОбносками крестовика.

Тоска стекло вышибаетИ мокрою куницею выноситсяТуда, где плоскогорьем лунно-холмнымЛеса ночные стонутВраскачку, ртов не разжимая,Изъеденные серною луной.

Сквозь заросли татарника, ошпаренная,Задами пробирается тоска;Где дуб дуплом насупился,Здесь тот же желтый жупел всё,И так же, серой улыбаясь,Луна дубам зажала рты.

Чтоб той улыбкою отсвечивая,Отмалчивались стиснутые в тысячеПро опрометчиво-запальчивую,Про облачно-заносчивую ночь.

Листы обнюхивают воздух,По ним пробегает дрожь,И ноздри хвойных загвоздокВоспаляет неба дебош.

Про неба дебош только знаетРедизна сквозная их,Соседний север краешкомК ним, в их вертепы вхож.

Взъерошенная, крадучись, боком,Тоска в два-три прыжкаДостигает, черная, наскокомВонзенного в зенит сука.

Кишмя кишат затишьями маковки,Их целый голубой поток,Тоска всплывает плакальщицей чащ,Надо всем водружает вопль.

И вот одна на свете ночь идетБобылем по усопшим урочищам,Один на свете сук опыленПервопутком млечной ночи.

Одно клеймо тоски на суку,Полнолунью клейма не снесть.И кунью лапу подымает клеймо,Отдает полнолунью честь.

Это, лапкой по воздуху водя, тоскаПодалась изо всей своей мочиВ ночь, к звездам и молит с последнего сукаВынуть из лапки занозу.

Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыруАмбразуры – стекольщик – вставь ее,Души моей, с именем женским в мируЕдко въевшуюся фотографию.

Город

(Отрывки целого)

Уже за верстуВ капиллярах ненастья и верескаГуст и солон тобою туман.Ты горишь, как лиман,Обжигая пространства, как пере́сыпь,Огневой солончакРастекающихся по стеклуФонарей, каланча,Пронизавшая заревом мглу.

Навстречу, по зареву, от города, как от моря,По воздуху мчатся огромные рощи,Это – галки; это – крыши, кресты и сады и подворья.Это – галки,О ближе и ближе; выше и выше.Мимо, мимо проносятся, каркая, мощно, как мачты за поезд, к Подольску.Бушуют и ропщут.

Это вещие, голые ветки, божась чердаками,Вылетают на тучу.Это – черной божбоюНад тобой бьется пригород ТмутараканьюВ падучей.Это – «Бесы», «Подросток» и «Бедные люди»,Это – Крымские бани, татары, слободки, Сибирь и бессудье,Это – стаи ворон. – И скворешницы в лапах суковПодымают модели предместий с издельями гробовщиков.

Уносятся шпалы, рыдая.Листвой встрепенувшейся свист замутив,Скользит, задевая краями за ивы,Захлебывающийся локомотив.

Считайте места! – Пора, пора.Окрестности взяты на буфера.Стекло в слезах. Огни. Глаза,Народу, народу! – Сопят тормоза.

Где-то с шумом падает вода.Как в платок боготворимой, где-тоДышат ночью тучи, провода,Дышат зданья, дышит гром и лето.

Где-то с ливнем борется трамвай.Где-то снится каменным метопамЛошадьми срываемый со свайГромовержец, правящий потопом.

Где-то с шумом падает вода.Где-то театр музеем заподозрен.Где-то реют молний повода.Где-то рвутся каменные ноздри.

Где-то ночь, весь ливень расструив,Носится с уже погибшим планом:Что ни вспышка, – в тучах, меж руинПред галлюцинанткой – Геркуланум.

Громом дрожек, с аркады вокзалаНа границе безграмотных рощТы развернут, Роман Небывалый,Сочиненный осенью, в дождь,

Фонарями бульваров, книгаО страдающей в бельэтажахСандрильоне всех зол, с интригойБессословной слуги в госпожах.

Бовари! Без нее б бакалееНе пылать за стеклом зеленной.Не вминался б в суглинок аллеиХолод мокрых вечерен весной.

Не вперялись бы от ожиданьяТемноты, в пустоте rendez-vousОловянные птицы и зданья,Без нее не знобило б траву.

Колокольня лекарствами с ложкиПо Посту не поила бы верб,И Страстною, по лужам дорожкиНе дрожал гимназический герб.

Я опасаюсь, небеса,Как их, ведут меня к тем самымЖилым и скользким корпусам,Где стены – с тенью Мопассана,

Где за болтами жив Бальзак,Где стали предсказаньем шкапа,Годами в форточку вползав,Гнилой декабрь и жуткий запад,

Как неудавшийся пасьянс,Как выпад карты неминучей.Honny soit qui mal y pense:[14]Нас только ангел мог измучить.

В углах улыбки, на щеке,На прядях – алая прохлада,Пушатся уши и жакет,Перчатки – пара шоколадок.

В коленях – шелест тупиков,Тех тупиков, где от проходок,От ветра, метел и пинковШуршащий лист вкушает отдых.

Где горизонт как Рубикон,Где сквозь агонию громленнойРябины, в дождь, бегут бегомСвистки, и тучи, и вагоны.

Маяковскому