Вячеслав Ладогин - Спички
Гости вскакивают, разбегаются, ребёнок рыдает, отец окаменел.
Двое:– Согласись, что история мрачная, что ни на есть,Сын в больнице единственный. Будешь ростбифы тут есть!..– Что ты там говорил, братец, про итальянскую месть?..
Проходят мимо.
Мерихлюндия
Холодна вода. Холодна земля.Студят холода воздух до нуля.Лампу коротит: в дыме провода.Тишина. Отит. Больно в холода.
Буду есть, дремать, детектив читать,Сигарету брать, по утрам чихать,Буду наблюдать стынущим лицомЗа моим смешным, мёрзнущим скворцом.
Скоро улетишь в тёплые края.Виноград клевать. Ах, Бургундия!Что ж, малыш, один зазимую я,Да со мной хандра, мерихлюндия.
Вместь шиповника – снежок розовый.Гол, следит облака ствол берёзовый.
По первому снегу
По первому снегу иду я с утра.Всё вымерло. Чисто и тихо.Над Новодевичкой кресты, и ветра,И гроздья вороньего крика,Искрится алмазами маленький парк,И в сахарном инее ива,И тут я шепчу, чуя лёд на губах:«Как, Господи Боже, красиво»!
И знаю: с упором французским на «р»,Звук «э» всюду ставя жеманно,Шептал эту строчку мою офицер,Которому речь моя странна.
Небось он сказал бы: «гороховый шут»,И сечь приказал для примера…Я вслух говорю: «Э… пгости, что я тутГуляю… одна у нас вера».А он сквозь пенсне: «Ты не выкрест, солдат»?А я: «Да пожалуй, что выкрест».…«И как, э-э… забрёл»? – Уточняю: «Сюда-то»?– «Да. Из купчин, и э-э… разных выриц?..Гуляй уж, служивый, раз как-то забрёл». —И он повернулся спиною.И, знаете, в бешенство я не пришёл,Что он так… насмешлив со мною:
На мне тяготела большая вина,Побольше, чем барские палки,И за это вода холодна-холоднаПодо льдом, в Новодевичьем парке.
Автоэпиграмма
Кто, кто, ну – кто же – изверг, блин, сентиментальный,В некрасовский в жару обряженный сюртукПолупердонистый, школярско-тривиальный —Изверг цыганисто-гитарный звук?
Кто, кто сей господин? Не я ли? Об-па! – братцы!Бомжи бы сказанули: «Обосраться»!
Приметы весны
На синей занавеси кончики берёзКак будто тянут маленькие пальцыСильней, сильней, желают показаться,Схватить с небес и бросить купорос.
Пруд. Крякают сиреневые утки,Но чёрный лёд им тыкается в грудки.Лёд. Люди в чёрном холоде, в пальтоЖдут молча опоздавшего авто-буса и светятся. И сквозьШуршанье шин сопят, и слышно утокСиреневых покрякиванье – врозьРасставив лапки, бегают. «Ублюдок!», —
Кричит жена на мужа своего, —«Ты с ней гулял!». Весна. Весны приметы.Заряженные веток пистолетыВ финале выстрелят. И серый двор
Заполнится зелёными флажками,И с тряпкою рука запляшет в раме.
Сокрушительным ударом сломан лёд
Сокрушительным ударомСломан лёд, раздавлен лёд.Пахнет воздух шумом-гамом.Тополь гол. Душа цветёт.
Лижет воздух лёд как пищуЖадным, жарким язычищем.Так в кормушке лось леснойЛижет камень соляной.
Сходный с чудищем морскимПузырится мегаполис.Глины и дыханья помесьДелит воздух на куски.
Я – свисток – внутри сквозняк,…Обжиг с росписью несложной —Свист хорея заполошныйИздаю в твоих губах.
Футбольная ода на победу югославов
Наконец-то я вижу, что Бог помогает России —Потому, что три: два. Потому, что – три: два. Три: два, бля.Съели горечь и желчь англосаксы, и красные, злыеУдалились, пылая от срама, винить вратаря.Байрон встал на колени и плачет. Боб Саути, враг его,Шелли, друг его, в голос рыдают, у Мэри кошмар,Снится ей Франкенштейн, горло схвачено намертво.Ощущаете по демоническим яйцам удар?Киплинг с неба спускался, чтоб Краучу пас удружить,Двухметровому нехристю, голиафу с ножищей чудовища,Редьярд, ты проиграл, и в гробу тебе горько тужить:Потому что ты сделал из третьего мира содомище,Потому что три: два. Потому что – три: два. Три: два, бля.Потому что есть Ивица Ольвич, бультерьер, не сдающийся аду,И вмочил по воротам божественный Петрич, веляБесоватым романтикам страх испытать и досаду.
Наши с неба спустились! У ворот Грибоедов парил,Страшный Лермонтов Кажичу пас получить дал коварный,И творил Александр Сергеич игру. И пробилЧас позора саксонского. Родины час лучезарный.
Это вам за бомбёжки. За вашу любовь к хиросимам,Это вам за славянские горы, за слёзы, за кровь,За разруху, за то, что вы с третьим содеяли Римом,Это вам… кровь стекает в траву с языка царских псов.
Вас крушат ураганы. И вас побеждают враги.Вас зарежут ирландцы, разрядив в трансвеститские килты.
Ангел спустится к Лоту и скажет два слова: «содом» и «беги».И турист потоплённому острову молвит лишь: «был ты».Потому что вы хищники, кровожадные звери, глотатьКровь святых обожаете, и убили невинных так много…Оттого ваши женщины больше не будут рожать,И напрасно на ваших купюрах враньё в оскорбление Бога.
Оттого ваши пажити станут пусты навсегда,Оттого вы добычею станете грозных соседей,Оттого обожжёт вас огонь и затащит водаВ свою тайную глубь в назидание взрослым и детям.
Мне насрать на Иран, на балкон, на партер, на галёрку,Я не знаю, что сделают с нами за наши грехи,Но сегодня примите, презренные варвары, порку:Дали право тому, кого грабили, на поднятие с плёткой руки.
За линялые, бля, за линялые, бля, гимнастёрки —Те, с которых купили и вырвали вы ордена,Я стою, безучастен к постыдным следам вашей порки.«Вот такие», – как дедушка Идл сказал бы, – «дела».
Устыдитесь, раскайтесь, вас предали ваши пенаты,Вас уделали в собственном доме, в Уэмбли – вам знак:Подползите к престолу суда и скажите: «Да. Мы виноваты».А иначе речённое Богом свершится. И именно так,
Как вам сказано. Иначе бы Бог не помог нашим братьям,Ибо мы виноваты. Ибо мы бесконечно грешны,На футбольной траве наступает момент тишины,Но по воле Небес в облаках буду мячик гонять я.
Коробок VIII
Я Пушкин, я же ангел, кстати, тебя примчался вразумляти
Молитва от одиночества
Прости. Увы, я слабый человек,И одиночество мне в тягость.Жизнь истечет слезами из-под век,И – на землю. И не осталось.А ведь лучилась взглядом! А ведь шлаВолшебной иноходью лёгкой!И серебро рассветное пила,О камни цокая подковкой…
Решись, беднягу не судя, простить,Я не способен к поединку,Лишь смолкну… а приятней погруститьПод выщербленную пластинку.
Одинокий поход за хлебом
Тут, в Москве, когда ты – там – утюжишь уральскую горку —Жизнь нажалась на паузу. Куртку надел. Выхожу,Ручка двери тромбоном блестит, дверь поёт: «Как мне горько» —Блюз под стать Билли Холидей, кухни окно – в паранджуПрячет искристый снег на дворе: сахар так от дитятиПрячут, чтоб не стащил… по стене сполз убитый, застыл,Точно так одеяло застыло, сползая с кровати,Как морщины покойника, складки сини и чисты.
Свет из лампы, на пол-пути ровно, лица не коснувшись,Остановлен: как жёлт потолок! Как окружность темна!Чёрен стол, и не видно посуды, так, только нагнувшись,Различаешь кофейник… Поёшь, а из губ – тишина.Отвернувшись от двери и щёлкнув ключом, в лифт направишься,Кнопку жмешь, взрыва ждёшь, взрыва нет никакого, есть лифт,Отворяются створки. Лифт шлягер гудит: «Ты мне нравишься…»,Бьёт сквозь кожу мурашками звонкими гадкий мотив.
Есть аналог: когда по компьютеру смотришь киношку…Чтобы кофе сварить, ты на паузу ставишь сюжет,Застывает Истомина, бьющая ножкою – ножку,Застывает налётчик в руке с яйцом Фаберже,Или ноги пловца в жадной пасти морского чудовища,Или ядерный гриб…Перед тем, как закрыться, дверь карцера в зоне… и что ещё?Львица в страшном прыжке, русский царь – перед тем, как погиб…
Фильм продлится, когда ты вернёшься: достигнет свет лампыДо лица, до кофейника и до клеёнки стола,
Обнаружится вечер певучий за стёклами рампы,Губы выяснят точно, что их немота умерла,Но сейчас, когда ты – там – утюжишь уральскую горку,Снег осталось в ладонях катать: «Вот земля», – говорить, —«…Бог Ты мой… шар земной, ком сырой, весь – вместился ты в горстку,Так, шутя», – над скрипучим сугробом треской воспарить.
В стёкла универсама хлеб чёрный, как всё повседневноеЗабирая за деньги, чтоб в шипящий вместить целлофан,Стать двуногим, и выскочить в дверь: «Кайф-погодка, душевная…»,После снега – всё стынет ладонь. Там Урал, там – лафа:Здесь легко кнопку с «паузы» снять, и – смотри продолжение:Танцовщица парит, вор помчался, башку очертя,У пловца хлещет кровь, налицо Хиросимы сожжение,Львица зебру когтит, навзничь царское пало дитя…
…Нет, не фильм – миг, когда ты войдёшь!.. Нечто станет с часами,И нули в них заменятся зеленью электроцифр,Вся Москва заблестит колдовскими зимы небесами,Прояснеет прекрасное слово сквозь разгаданный шифр.Слово, облаком мчась и сверкая над твердью сырою,Шар земли из снежка, что в горсти я держал, возродит.И станцует Истомина не над уральской грядою,И с процентом вернёшь весь безвременью данный кредит,
Станет слышен февраль – звук гобоя в преддверии марта,И так ясно услышишь, что капли глаза округлят…А пока на обоях чернеет Евразии карта,А пока электронный с кружками нулей циферблат.Дом. Вернувшись к ступеням, что громче, чем электроклавиши,Кнопку жму: будет взрыв… что за чушь, будет попросту лифт,И в открытую крышку рояля вхожу. Лифт гудит: «Ты мне нравишься…»,Бьёт сквозь кожу мурашками быстрыми гадкий мотив.
Лифт, мечтавший взлететь выше крыши, опять не решается,Выхожу на шестом.Хороша в жизни пауза, цыц, хороша, и всё!Чёрен хлеб – на все сто.Там, там, там – на Урале… пух снежный от уст где – ЭоловыхВьётся целой толпой – балерин… пусть там стихнет пурга:Вьюгу пишуший акварелист, загрунтуй всех, ментоловых,Скользких, бледных, шуршащих в обёртке худышек Дега…Если там, на Урале, шлягер тот же звучит… знать, оскоминаУ тебя – от него…На ладони твоей быстрой ножкой бьёт ножку Истомина,То есть – тает снежинка, порастратив своё волшебство.
В гости
