Илья Эренбург - Избранное

331. «Однажды черт меня сподобил…»

Однажды черт меня сподобил:Я жил в огромном небоскребе.Скребутся мыши, им не снится,Что есть луна над половицей.Метались этажи в ознобе.Я не был счастлив в небоскребе,Я не кивал пролетной птице,Я жил, как мышь под половицей.Боюсь я слов больших и громких,Куда тут «предки» и «потомки»,Когда любой шальной мышонок,Как сто веков, высок и громок.В ознобе бьются линотипы,Взлетают яростные скрипы.И где уж догадаться мыши,Что незачем скрестись на крыше?

332. «Умрет садовник, что сажает семя…»

Умрет садовник, что сажает семя,И не увидит первого плода.О, времени обманчивое бремя!Недвижен воздух, замерла вода,Роса, как слезы, связана с утратой,Напоминает мумию кокон,Под взглядом оживает камень статуй,И ящерицы непостижен сон.Фитиль уснет, когда иссякнет масло,Ветра сотрут ступни горячий след.Но нежная звезда давно погасла,И виден мне ее горячий свет.

ПОЭМЫ

333. ПОВЕСТЬ О ЖИЗНИ НЕКОЙ НАДЕНЬКИ И О ВЕЩИХ ЗНАМЕНИЯХ, ЯВЛЕННЫХ ЕЙ

И Дух и Невеста говорят — прииди!

и слышавший да скажет: прииди!

Тебе и вам,

ибо воистину

«любовь никогда не перестает, хотя

и пророчества прекратятся, и языки

умолкнут, и знание упразднится».

В тысяча девятьсот шестнадцатом году,Одержимый бесами в дивных ризах,Пребывая в неком аду,Именуемом бренной жизнью,И постигнув: сроки настали! грядите, бури! —Пресмыкаясь в мерзких грехах,День-деньской плача и балагуряВ разных кабаках,Я, Илья Эренбург,Записал житие тихой женщиныИ всё, что она опозналаЧерез великую печаль.И я веруюВ своем запустении,Ибо может уверовать даже самая малаяТварь.

Слава тебе, господи, слава!Ходят по лужайке белые павы,И караси дохлые по пруду плавают,И в кабинете маленькие дьяволы,И зубы у них болят,И еще болят, и они скулят:«Слава тебе, господи, слава!Твое дело! Твое право!Мы надули наши губкиЛукавые.У нас болят —Слава тебе, господи, слава! —Зубки!»

Сидит банкир, и бумажки милые —Стрекозиные крылышки.Пить только хочется…Да вот ночьюНе достать нарзана…А простой опасно…И слышит он, как внутри ходят тараканы,Усиками ходят очень ласково.Откуда их столько нашло?.. Из кухни?..И что-то внутри явственно бухнет…И кричит он: «Помогите!..Кондрашка…Ты смотри!.. Бумажки,Все пересчитанные…»

В доме у Цветного бульвараЛежит на ковре так — одна барышня…«Ты не лезь!.. Я сегодня больная!..»И всё как при этом полагается…И торчат две ноги у туши,А он облюбовывает, будто кушает,И гремят сальные гири……Рублик накину на вырезку,Только много сала…Что ж ты, барышня, не гуляла?..Теперь лишнее не ценится…И кричит барышня: «Не при!Пусти на минутку в сени,А то очень жжет внутри…»

А на липкой бумагеВ столовойУ архитектора ИвановаМуха жужжит,Муха.В столовой весьма сухо —Духовое отопление.Жужжит муха, на одной лапкеВсё время:«Да как же, лапки не нитки,Плохо!Бумажка липкая,А всё пересохло…Je, J’ai…[4]Неужели уже?..»

А в аквариуме золотые рыбкиПузыри пускают и плавают.Слава тебе, господи, слава!

Ты поил нас пьяным вином,А у нас свои печали.«И представьте, не был застрахован дом,А всего за три дня перед этим предлагали».— «И вы не застраховали?»

Ты поил нас седьмым потом,Мы бай-бай… «Ах!Устал что-то…Не целуй! Завтра утром…»И впотьмахХрип, хлип, храп.Вот он — твой нерадивый раб!

Ты поил нас слезными слезами,Мы танцуем — не на каблуках, на носках.«И знаете, если мне не изменяет память,Никто до нее не пробовал этого па…»

Ты поил нас кровной кровью,А мы свои губки, свои зубки, дырочки,                 пупырочки холили.«Новый вечер готовим,В пользу…Ультра-лучизм, светопоэзы, теософия,И потом из жизни мученика любопытные                 танцы».— «Да, стоит пойти… Не хотите ли с кофеРюмочку голландского?..»

И тогда, возлюбив нас многоИ познав земные вечера,Ты дал нам холодную водуИз копьем пронзенного ребра.

Вам кричу — пора! пора!Толстые, тощие,Нищие,Выходите на площади голыми!Не стыдитесь волосиков или прыщика —Через плоть уж прошел Он.Глядите сквозь пенсне, сквозь моноклиНа эти выси высокие,На гневный ходТого, кто грядет!Гряди,Явный!Ибо все воды в твоей грудиПравых и неправых.Слава тебе, господи, слава!Вся правда твоя иссякла,Иссякла вещая речь.И нет слез, чтоб ныне плакать,И крови нет, чтоб ею истечь.И только в тебе для неистовых СавловЧерный огнь и живая вода!Гряди! Пришли последние года!Слава тебе, господи, слава!

Когда Наденька кончила прогимназию,Был большой праздник.Маменька вынула чайный сервиз с розанами                 (чего лучше),Халвы купила и тянучек.А Наденька купила себе корсет с голубыми                 лентами.Ишь!Уж совсем, совсем Париж!Некоторые неповторяемые комплименты…

«На тебя, Наденька, одна надежда…Вот, может, заживу, как прежде…Замучилась твоя мама…Как бы ты поскорее того… замуж.А то умру — ты не пристроена…И всё такое…»

Маме —«Я поеду на бал в офицерском собрании!..»— «Ну, веселись, детка!Приедешь, верно, голодная — я тебе оставлю                 котлету…»Бал в «Кукушке»,И у душкиВеснушки.А он влюблен,И «шакон».«В этом мире…»— Ла-ра-ри-ре… —«Изнывая…»— Ла-ри-рая… —А после повторял одно грустное,Это древнее «люблю».Где-то канарейка отвечала, почти что                 по-французски:«Лью-ю-ю!»И было в этих «л» столько ливней ясных,Столько еще не выплаканных слез…И знала Надя — от этого часаНе уйдешь…Раскрасневшись от танцев,Уже полюбившая, уже нелюбимая,Она молилась с бокалом шампанского:«Господи, пронеси эту чашу мимо!»

И напрасно в Божениновском переулкеМама ждала до рассвета,И напрасно в столовой стыла котлета…

Над своими птенцами, Рахиль, плачь!Шибко, шибко несется лихач.Кто-то сказал: «А, Иван Ильич, вы с                 дамочкой».И странно…«Боярское подворье и гостиница Кастилия».Где мы жили? Где мы были?И молились?И зачем?Комнату… 47…Вот она, любовная мука,И в той же губке тот же уксус,И тусклая свечка, и портьеры, и «любишь?»,И где-то маятник,И нищий, который отдает свои рубища,Почти что улыбаясь.

На заре подошла Надя к окну,Видит — пустая площадь,Едет только извощик,И сидит в пролетке голая баба,И кушает виноград она,И кричит извощику: «Поезжай живей!Дам сотню!Хочу въехать в рай в собственной плоти!»И выбегают хорькиИ грызут пальцы на ногах бабы,И воет баба от смертной тоски,И радуется.А извощик на козлах поет про то и про это,Про Иосифа Благолепного,Про сорок дней в пустыне, про легкое иго,И как хорошо бы себя постегать вожжами,И как он, Иван, юбки закидывал,И как мылся в бане.А хорьки подпевают: «Слава тебе, любовь,Хлеб наш насущный!Слава тебе, искушенная плоть!Пуще! Пуще!Вот, вот,За коготок.Ах, АмурЛюбит педикюр!..»Надя пала у окна белого,Где-то половой гремел щеткой…И не знала она, что претерпелаИ сколько ей еще терпеть остается.Только сырое небо и крыши,И с улицы звуки всё чаще,И в комнате легкое дуновение слышноДругого, спящего…

«Ведь как же, Наденька… я не в укор,                 ты понимаешь.Но Петр Ефимович согласен, он теперь всё знает…»И как поздравляли, и как целовали,И после венчанья эти четверть часа на вокзале.«Ну, по любви едва ли…»«Вы хорошо будете спать в купе…»«Спать?.. э-э!..»«Без пересадки».«Надя, ты забыла свои перчатки…»И мама ее целовала неловко, зачем-то в ухо,И глаза у нее были припухшие…Кто-то крикнул, свистнул жалостно…И не стало вот…

«Наденька,Какая ты гладенькая!И теперь все эти штучки мои…И-и-и-и…»Вспомнила Надя, как девочкой говорила маме:«Не хочу играть с Саней!Когда вырасту большая, выйду замужИ буду дама».И как мать бормотала: «Играй, играй, детка!»И как она улыбалась жалостливо, редко…

А муж: «У тебя совсем миленький профиль…Ты со мной не скучаешь?.. В Смоленске будем                 пить кофе».

Надя вышла в коридор… Путь так долог…Едут с ними тысячи проволокИ поют: «Подойди! Отойди!Мы позади, и мы впереди!»Взмолилась Надя: «За что ты?Я не умею иначе, вот я…»

Подошел тогда господин в цилиндре:«Простите, позвольте представиться — Кики.Вы никогда не бывали в Индии?..А там есть прелестные уголки…»Пошли от господина лучи неистовые,И совсем он, совсем близко.И сказал ей еще: «Я тебе не простилМоей обиды,Иакова я возлюбил,Исава я возненавидел…Ибо ты преступила запреты,И неугодна жертва твоя, —Иду на человекаЯ».

Муж всё хныкал: «Еще немножко!..Ты устала, моя кошечка?»

И был поезда грохот:«За что ты? за что ты?За то и за это…Моя и твоя…Иду на человекаЯ…»

Была такая милая,И кто знает, как это случилось…

Создал двух равныхИ одного возненавидел.Господи, тебе слава,Ты возненавиделИсава.Господи, тебе слава!Твое дело! твое право!

Еще утром гуляла,Прибежала: «Мама, я не баловалась,Глядела папину лошадь…И, знаешь, у серой кошки…»— «Ты у меня умница, Глаша».И снег на гамашах…

Страшно взглянуть на градусник…Надо…Да вот взглянуть —И красной змейкой подымается ртуть.Старый профессор, видавший много,Много Марий у крестов,Оправил очки, сказал: «Надейтесь на бога!»Он знал, что значит плакать,На маленький коврик пав,Что есть у бога не только Иаков,Но Исав.

«Уру-уру-ру.Кто это ходит по ковру?Это окотилась кошка серая,И котята бегают.Кто это ходит по ковру?Кто это скачет?Уру-уру-ру.Мама, отчего ты плачешь?Разве я умру?Уру-ру».И кукла-арапка, и вот эта песня,И длинная шейка в компрессе,И как задыхался птенчик,И как светать стало,И как подымалось всё меньше и меньшеТоненькое одеяло…Малые дети пели о болестях мира,Обличая лик далекого отца:«И рабу твою Глафиру…»

Было ясное утро.Легкие дымы от спящих домов исходили.По первопуткуЖивые еще спешили.Шли приготовишки, неся в больших ранцахТягу свою — единицы и «ѣ»,Спеша, чтоб к жизни далекой и страннойНе опоздать.Только на пальцах, запятнанных чернилом,Мелькали редкие снежинки,Тая…

А Глашу ждала могилаВ это утро зимнее.Когда жизнь только начинается…Шли еще большие гимназистки,Оглядываясь часто,Пряча рук своих неуклюжих кисти,Особенно ласковые…Оглядывались они, будто кто-то их окликал,Сжимали уже ненужные тетрадки…(Завтра бал,До локтей первые перчатки…)

Шагал поп в рясе,И над папертью церкви черт Афанасий,С перешибленным носом,Нюхал — пахло воском.Поп перекрестился:«Да запретит тебе господь!»

А дроги всё так же важно и унылоРаскачивали мертвую плоть.Когда уходили с кладбища,Подошел к Надежде нищий,Но ничего не попросил, так только хныкнул:«У тебя, жена, скорбь великая!..…И когда вели меня на горку малую,Носилась моя матушка, как ласточка,И убивалась она,И глядела, как били меня и мучали,И ходила ко всем, и просила, и плакала,И знала она мои перебитые рученьки,И на груди знала каждое пятнышко,И всё видала, как лежу я на соломеИ дрыгаю ножками,И как в церковь меня вела,И как играл я, сам я не помню,И стало ей от всего очень тошно…»И Надежде стало жаль нищего,За ограду они вышли,И сели, и друг друга обнимали, сирые,И играли с чурбаном,Говорил нищий: «Вот твоя дочь Глафира!»И чурбан говорил: «Как есть моя мама!»И муж ушел, и все ушли,И солнце померкло средь мерзлой земли,А они всё друг друга жалели и жалели,И грустно пах на снегу раскиданный ельник…

Надежда Сергеевна кладет пасьянс в столовой.Вот и это…Даму на валета,Тройка трефовая…Самовар заглох.И, кажется, от канителиВсё заглохло в этом маленьком желтом теле,Разве остался так только — вздох.«Барыня, ничего не надо вам?..»И всё раскладывает…Двойку на туза…

Где это?..«Лара-рире,В этом мире…»И как исчез зал,И как он сказал:«У вас в колечке красивая бирюза».И она ответила, краснея.«Она похожа… у вас такие глаза…»И подумала: «Господи, как я говорю так пошло?..»Он засмеялся: «Едва ли!..Разве бывают такие глаза?..»И как потом испугалась своей тени лошадь,У Тверской, на асфальте…

Да двойку на туза…А Глаша говорила: «Звезды это глаза,Только почему у бога так много глазок?А я знаю почему! Он смотрит сразуМного-много…Ты хочешь, мама, чтоб у тебя были такие глаза?»Двойку на туза…

Плакала Надежда Сергеевна: «Вот смешаюБубна-пики все вместе».Измывался маятник:«Бубны, пики.Огнь и дым.Съел черники,Стал святым.На могилеОн и чертПоделилиВкусный торт.Не смешаешь,Дорогая!Ах, яичко у него для всякого —Ему слава!И одно яичко для Иакова,А другое для Исава».

Надежда Сергеевна плакала тихо, долго,Зачем-то платочек свертывала и развертывала.А потом кинулась к иконе Спаса, закричалаПо-петушиному бойко:«Всё вижу я!..Вот что — злой ты!..Как тебя ненавижу!..»

Нет больше столовой. Стоит пред Надеждой                 инок.Небо крестом, будто землю, роет.Говорит: «Воистину ты удостоилась.Женщина, великая силаВ твоей тоске, в твоей обиде,Ибо ты не усомнилась,Но возненавидела!»

Видит Надежда, как орел когтит детище лани,И лань стоит, а орел от любви плачет жаркими                 слезами,И голубь летит, и несет он меч в клюве,И, сам подстреленный, плещет крылами в испуге.И ждут они, и прилетает третия птица,Что крыльями мир застилает и в малом сердце                 гнездится.И видит еще Надежда большой город,И старая сука, и кровь у нее бьет из горла,И паршивая, и сосцы тащатся по мостовой,И — страшный идет вой,И сидят рабочие, и куют железо,И кушают омара с майонезом,И говорят: «Хорошо, черт возьми, на свете!»И черт показывает на провода телеграфные,И на провода нанизаны подколотые дети,И смеется черт: «Барышня, возьми три рубля                 на булавки».И господин играет на контрабасе,И все хотят кинуться в похоти друг на друга,И на беду все закованы в железные брюки и                 платья,И топчутся на одном месте от сильного блуда,И у баб некормившие груди запаяны,И пахари с гнилым зерном зря по улицам                 шляются,И все подкатывают пушки занятные,И пушки те как маленькие пульверизаторы,И всем пострелять очень хочется,Так что убивают друг друга по очереди.И кричит кто-то в лавке: «Бархат хороший!Распродажа!Ибо последние исполнились сроки!»Кричит и свое непотребное кажет.

И еще видит Надежда — приходит Кормилица,Говорит: «Уморились вы?Двадцать веков была я Невестой,А теперь кому — Жена, вам — Мать».И приползают гадюки из лесаМолоко парное сосать.Припадают к груди и прыгаютМокрые подкидыши.А в ресторане задремавший старичокКричит: «Эй, человек, счет!На сегодня будет…Что там? Последний суд?Не могу — меня к ужину ждут…»И, увидя Мать, цепляется за полные груди.Молвит Мать: «Вкусите млека!Ныне не бьется человечье сердце,Ибо весь трепет от начала светаПриняла я — Мирская Церковь.Тот, кто вас любя ненавидел,Кто только вами и жил,Кто сам носил земные веригиИ даже славу вашу носил, —Он дал моим грудям набухнуть,Он ваши губы сделал сухими.Пейте! Ибо царствие святого духаНыне!»

Слышала Надежда, радовалась, пред                 иконой стоя:Вот и он, и Глаша, и я — все удостоимся…И как шумела рожь недожатая…И как старая женщина одна плакала…И как у Спаса смуглые рученьки…И как мудро всё и к лучшему…И приоденусь почище, умру…И правые просветятся и неправые…И вот, значит, он любит Исава…И легко дышать поутру…И слава тебе, господи, воистину                 СЛАВА!

2—29 января 1916