Белла Ахмадулина - Белла Ахмадулина

С Андреем Битовым и Фазилем Искандером

«Отселева за тридевять земель…»

Андрею Битову

Отселева за тридевять земелькто окольцует вольное скитаньеночного сна? Наш деревенский хмельвсегда грустит о море-окияне.

Немудрено. Не так уж мы бедны,когда весны событья утрясутся,вокруг Тарусы явственно видныотметины Нептунова трезубца.

Наш опыт старше младости земной.Из чуд морских содеяны каменья.Глаз голубой над кружкою пивнойиз дальних бездн глядит высокомерно.

Вселенная – не где-нибудь, вся – тут.Что достаётся прочим зреньям, еслиночь напролёт Юпитер и Сатурнпекутся о занесшемся уезде.

Что им до нас? Они пришли не к нам.Им недосуг разглядывать подробность.Они всесущий видят океани волн всепоглощающих огромность.

Несметные проносятся валы.Плавник одолевает время о́но,и голову подъемлет из водывсё то, что вскоре станет земноводно.

Лишь рассветёт – приокской простотетритон заблудший попадётся в сети.След раковины в гробовой плитеуводит мысль ккуда-то дальше смерти.

Хоть здесь растёт – нездешнею тоскойклонима многознающая ива.Но этих мест владычицы морскойна этот раз не назову я имя.

Одевание ребёнка

Андрею Битову

Ребёнка одевают. Он стоити сносит – недвижимый, величавый —угодливость приспешников своих,наскучив лестью челяди и славой.

У вешалки, где церемониалсвершается, мы вместе провисаем,отсутствуем. Зеницы минералдо-первобытен, свеж, непроницаем.

Он смотрит вдаль, поверх услуг людских.В разъятый пух продеты кисти, локти.Побыть бы им. Недолго погоститьв обители его лилейной плоти.

Предаться воле и опеке силлелеющих. Их укачаться зыбкой.Сокрыться в нём. Перемешаться с ним.Стать крапинкой под рисовой присыпкой.

Эй, няньки, мамки, кумушки, вы чторазнюнились? Быстрее одевайте!Не дайте, чтоб измыслие вошлопоганым войском в млечный мир дитяти.

Для посягательств прыткого умавозбранны створки замкнутой вселенной.Прочь, самозванец, званый, как чума,тем, что сияло и звалось Сиеной.

Влекут рабы ребёнка паланкин.Журчит зурна. Порхает опахало.Меня – набег недуга полонил.Всю ночь во лбу неслось и полыхало.

Прикрыть глаза. Сна гобелен соткать.Разглядывать, не нагляжусь покамест.Палаццо Пикколомини в закатводвинутость и вогнутость, покатость,

объятья нежно-каменный зажимвкруг зрелища: резвится мимолётностьвнутри, и Дева-Вечность возлежит,изгибом плавным опершись на локоть.

Сиены площадь так нарёк мой жар,это его наречья идиома.Оставим площадь – вечно возлежатьпрелестной девой возле водоёма.

Врач смущена: – О чём вы? – Ни о чём.В разор весны ступаю я с порогане сведущим в хожденье новичком.– Но что дитя? – Дитя? Дитя здорово.

Гагра: кафе «Рица»

Фазилю Искандеру

Как будто сон тягучий и огромный,клубится день огромный и тягучий.Пугаясь роста и красы магнолий,в нем кто-то плачет над кофейной гущей.

Он ослабел – не отогнать осу вот,над вещей гущей нависает если.Он то ли болен, то ли так тоскует,что терпит боль, не меньшую болезни.

Нисходит сумрак. Созревают громы.Страшусь узнать, что эта гуща знает?О, горе мне, магнолии и горы.О море, впрямь ли смысл твой лучезарен?

Я – мёртвый гость беспечности курортной:пусть пьёт вино, лоснится и хохочет.Где жизнь моя? Вот блеск её короткийза мыс заходит, навсегда заходит.

Как тяжек день – но он не повторится.Брег каменный, мы вместе каменеем.На набережной в заведенье «Рида»я юношам кажусь Хемингуэем.

Идут ловцы стаканов и тарелок.Печаль моя относится не к ним ли?Неужто всё – для этих, загорелыхи ни одной не прочитавших книги?

Я упасу их от моей печали,от грамоты моей высокопарной.Пускай всегда толпятся на причале,вблизи прибоя – с ленью и опаской.

О Море-Небо! Ниспошли им лёгкость.Дай мне беды, а им – добра и чуда.Так расточает жизни мимолётностьтот человек, который – я покуда.

«Согласьем розных одиночеств…»

Фазилю Искандеру

Согласьем розных одиночествсоставлен дружества уклад.И славно, и не надо новшествновей, чем сад и листопад.

Цветёт и зябнет увяданье.Деревьев прибылен урон.На с Кем-то тайное свиданьеопять мой весь октябрь уйдёт.

Его присутствие в природенаглядней смыслов и примет.Я на балконе – на перронеразлуки с Днём: отбыл, померк.

День девятнадцатый, октябрьский,печально щедрый добродей,отличен силой и окраскойот всех, ему не равных дней.

Припёк остуды: роза блекнет.Балкона ледовит причал.Прощайте, Пущин, Кюхельбекер,прекрасный Дельвиг мой, прощай!

И Ты… Но нет, так страшно близокко мне Ты прежде не бывал.Смеется надо мною призрак:подкравшийся Тверской бульвар.

Там до́ма двадцать пятый нумерменя тоскою донимал:зловеще бледен, ярко нуден,двояк и дик, как диамат.

Издёвка моего Лицеяпошла мне впрок, всё – не беда,когда бы девочка Лизеттасо мной так схожа не была.

Я, с дальнозоркого балкона,смотрю с усталой высотыв уроки времени былого,чья давность – ста́рее, чем Ты.Жива в плечах прямая сажень:к ним многолетье снизошло.Твоим ровесником оставшись,была б истрачена на что?

На всплески рук, на блёстки сцены,на луч и лики мне в лицо,на вздор неодолимой схемы…Коль это – всё, зачем мне всё?

Но было, было: буря с мглою,с румяною зарей восток,цветок, преподносимый мноюстихотворению «Цветок»,

хребет, подверженный ознобу,когда в иных мирах гулялмеж теменем и меж звездоюпрозрачный перпендикуляр.

Вот он – исторгнут из жаровенподвижных полушарий двух,как бы спасаемый жонглёромпочти предмет: искомый звук.

Иль так: рассчитан точным зодчимотпор ветрам и ветеркам,и поведенья позвоночникблюсти обязан вертикаль.

Но можно, в честь Пизанской башни,чьим креном мучим род людской,клониться к пятистопной блажиночь напролёт и день-деньской.

Ночь совпадает с днём коротким.Вдруг, насылая гнев и гнёт,потёмки, где сокрыт католик,крестом пометил гугенот?

Лиловым сумраком аббатстваприкинулся наш двор на миг.Сомкнулись жадные объятьяраздумья вкруг друзей моих.

Для совершенства дня благого,покуда свет не оскудел,надземней моего балконавнизу проходит Искандер.

Фазиля детский смех восславитьуспеть бы! День, повремени.И нечего к строке добавить:«Бог помочь вам, друзья мои!»

Весь мой октябрь иссякнет скоро,часы, с их здравомысльем споря,на час назад перевели.Ты одинокий вождь простора,

бульвара во главе Тверского,и в Парке, с томиком Парни́прости быстротекучесть слова,прерви медлительность экспромта,спать благосклонно повели…

«Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях…»

Олегу Грушникову

Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях.Тот пробел, где была, всё собой обволок.Этот бледный, как обморок, выдумка-город —не изделье Петрово, а бредни болот.

Да и есть ли он впрямь? Иль для тайного делаускользнул из гранитной своей чешуи?Это – бегство души из обузного телавдоль воздетых мостов, вдоль колонн тишины.

Если нет его рядом – мне ведомо, где он.Он тайком на свидание с теми спешит,чьим дыханием весь его воздух содеян,чей удел многоскорбен, а гений смешлив.

Он без них – убиенного рыцаря латы.Просто благовоспитан, не то бы давнобросил оземь всё то, что подъем лют атланты,и зарю заодно, чтобы стало темно.

Так и сделал бы, если б надежды и вестине имел, что, когда разбредётся наш сброд,все они соберутся в условленном месте.Город знает про сговор и тоже придёт.

Он всегда только их оставался владеньем,к нам был каменно замкнут, иль вовсе не знал.Раболепно музейные туфли наденем,но учтивый хозяин нас в гости не звал.

Ну, а те, кто званы и желанны, лишь нынеотзовутся. Отверстая арка их ждёт.Вот уж в сборе они, и в тревоге: меж ниминет кого-то. Он позже придёт, но придёт.

Если ж нет – это белые ночи всего лишь,штучки близкого севера, блажь выпускниц.Ты, чьей крестного мукою славен Воронеж,где ни спишь – из отлучки твоей отпросись.

Как он юн! И вернули ему телефоныобожанья, признанья и дружбы свои.Столь беспечному – свидеться будет легко лис той, посмевшей проведать его хрустали?

Что проведать? Предчувствие медлит с ответом.Пусть стоят на мосту бесконечного дня,где не вовсе потупилась пред человеком,хоть четырежды сломлена воля коня.

Все сошлись. Совпаденье счастливое длится:каждый молод, наряден, любим, знаменит.Но зачем так печальны их чудные лица?Миновало давно то, что им предстоит.

Всяк из них бесподобен. Но кто так подробночёрной оспой извёл в наших скудных чертахробкий знак подражанья, попытку подобья,чтоб остаток лица было страшно читать?

Всё же сто́ит вчитаться в безбуквие книги.Её тайнопись кто-то не дочиста стёр.И дрожат над умом обездоленным нимбы,и не вырван из глаз человеческий взор.

Это – те, чтобы нас упасти от безумья,не обмолвились словом, не подняли глаз.Одинокие их силуэты связуя,то ли страсть, то ли мысль, то ли чайка неслась.

Вот один, вот другой размыкается скрежет.Им пора уходить. Мы останемся здесь.Кто так смел, что мосты эти надвое режет —для удобства судов, для разрыва сердец.

Этот город, к высокой допущенный встрече,не сумел её снесть и помешан вполне,словно тот, чьи больные и дерзкие речиснизошёл покарать властелин на коне.

Что же городу делать? Очнулся – и строен,сострадания просит, а делает вид,что спокоен и лишь восхищенья достоин.Но с такою осанкою – он устоит.

Чужестранец, ревнитель пера и блокнота,записал о дворце, что прекрасен дворец.Утаим от него, что заботливый кто-тодрагоценность унёс и оставил ларец.

Жизнь – живей и понятней, чем вечная слава.Огибая величье, туда побреду,где в пруду, на окраине Летнего сада,рыба важно живёт у детей на виду.

Милый город, какая огромная рыба!Подплыла и глядит, а зеваки ушли.Не грусти! Не отсутствует то, что незримо.Ты и есть достоверность бессмертья души.

Но как странно взглянул на меня незнакомец!Несомненно: он видел, что было в ночи,наглядеться не мог, ненаглядность запомнил —и усвоил… Но город мне шепчет: молчи!

Стена