Белла Ахмадулина - Белла Ахмадулина

«Потом я вспомню, что была жива…»

Борису Мессереру

Потом я вспомню, что была жива,зима была и падал снег, жарастесняла сердце, влюблена была —в кого? во что?Был дом на Поварской(теперь зовут иначе)… День-деньской,ночь напролёт я влюблена была —в кого? во что?В тот дом на Поварской,в пространство, что зовётся мастерскойхудожника.Художника делавлекли наружу, в стужу. Я ждалаего шагов. Смеркался день в окне.Потом я вспомню, что казался мнетруд ожиданья целью бытия,но и тогда соотносила янасущность чудной нежности – с тоскойгрядущего… А дом на Поварской —с немыслимым и неизбежным днём,когда я буду вспоминать о нём…

Приметы мастерской

Борису Мессереру

О гость грядущий, гость любезный!Под этой крышей поднебесной,которая одной лишь безднойвсевышней мглы превзойдена,там, где четыре граммофонавзирают на тебя с амвона,пируй и пей за время оно,за граммофоны, за меня!

В какой немыслимой отлучкея ныне пребываю, – лучшене думать! Ломаной полушкижаль на помин души моей,коль не смогу твой пир обильныйпотешить шуткой замогильнойи, как всеведущий Вергилий,тебя не встречу у дверей.

Войди же в дом неимоверный,где быт – в соседях со вселенной,где вечности озноб мгновенныйбыл ведом людям и вещами всплеск серебряных сердечеко сквозняке пространств нездешнихгостей, когда-то здесь сидевших,таинственно оповещал.

У ног, взошедших на Голгофу,доверься моему глаголуи, возведя себя на горуповерх шестого этажа,благослови любую малость,почти предметов небывалость,не смей, чтобы тебя бояласьшарманки детская душа.

Сверкнёт ли в окнах луч закатный,всплакнёт ли ящик музыкальныйиль призрак севера печальныйвдруг вздыбит желтизну седин —пусть реет над юдолью скушнойдом, как заблудший шар воздушный,чтоб ты, о гость мой простодушный,чужбину неба посетил…

«Когда жалела я Бориса…»

Борису Мессереру

Когда жалела я Бориса,а он меня в больницу вёз,стихотворение «Больница»в глазах стояло вместо слёз.

И думалось: уж коль поэтамы сами отпустили в смертьи как-то вытерпели это, —всё остальное можно снесть.

И от минуты многотруднойкак бы рассудок ни устал, —ему одной достанет чуднойстроки про перстень и футляр.

Так ею любовалась память,как будто это мой алмаз,готовый в чёрный бархат прянуть,с меня востребуют сейчас.

Не тут-то было! Лишь от улицменя отъединил забор,жизнь удивлённая очнулась,воззрилась на больничный двор.

Двор ей понравился. Не меньшеей нравились кровать, и суп,столь вкусный, и больных насмешкинад тем, как бледен он и скуп.

Опробовав свою сохранность,жизнь стала складывать словао том, что во дворе – о радость! —два возлежат чугунных льва.

Львы одичавшие – привыкли,что кто-то к ним щекою льнёт.Податливые их загривкиклялись в ответном чувстве львов.

За все черты, чуть-чуть иные,чем принято, за не вполнеразумный вид – врачи, больные —все были ласковы ко мне.

Профессор, коей все боялись,войдёт со свитой, скажет: «Ну-с,как ваши львы?» – и все смеялись,что я боюсь и не смеюсь.

Все люди мне казались правы,я вникла в судьбы, в имена,и стук ужасной их забавыв саду – не раздражал меня.

Я видела упадок плотии грубо повреждённый дух,но помышляла о субботе,когда родные к ним придут.

Пакеты с вредоносно-сильнойедой, объятья на скамье —весь этот праздник некрасивыйбыл близок и понятен мне.

Как будто ничего вселеннойне обещала, не должна —в алмазик бытия бесценныйвцепилась жадная душа.

Всё ярче над небесным краемдвух зорь единый пламень рос.– Неужто всё ещё играетсо львами? – слышался вопрос.

Как напоследок жизнь играла,смотрел суровый окуляр.Но это не опровергалостроки про перстень и футляр.

Изгнание Ёлки

Борису Мессереру

Я с Ёлкой бедною прощаюсь:ты отцвела, ты отгуляла.Осталась детских щёк прыщавостьот пряников и шоколада.Вино привычно обманулополночной убылью предчувствий.На лампу смотрит слабоумновозглавья полумесяц узкий.Я не стыжусь отверстой вести:пера приволье простодушно.Всё грустно, хитроумно если,и скушно, если до́шло, у́шло.Пусть мученик правописанья,лишь глуповатости ученый,вздохнет на улице – бесправнов честь «правды» чьей-то наречённой.Смиренна новогодья осыпь.Пасть празднества – люта, коварна.В ней кротко сгинул Дед-Морозик,содеянный из шоколада.Родитель плоти обречённой —кондитер фабрики соседней(по кличке «Большевик»), и оныйудачлив: плод усердий съеден.Хоть из съедобных он игрушек,нужна немалая отвага,чтоб в сердце сходство обнаружитьс раскаяньем антропофага.Злодейство облегчив оглаской,и в прочих прегрешеньях каюсь,но на меня глядят с опаскойи всякий дед, и Санта-Клаус.Я и сама остерегаюсьуст, шоколадом обагрённых,обязанных воспеть сохранностьсокровищ всех, чей царь – ребёнок.Рта ненасытные потёмкипредам – пусть мимолётной – славе.А тут еще изгнанье Ёлки,худой и нищей, в ссылку свалки.Давно ль доверчивому древупреподносили ожерелья,не упредив лесную деву,что дали поносить на время.Отобраны пустой коробкойеё убора безделушки.Но доживет ли год короткийдо следующей до пирушки?Ужасен был останков вынос,круг соглядатаев собравший.Свершив столь мрачную повинность,как быть при детях и собаках?Их хоровод вкруг злых поступковсостарит ясных глаз наивность.Мне остаётся взор потупитьи шапку на глаза надвинуть.Пресытив погребальный ящикдля мусора, для сбора данис округи, крах звезды блестящейстал прахом, равным прочей дряни.Прощай, навек прощай. Пора уж.Иголки выметает веник.Задумчив или всепрощающродитель жертвы – отчий ельник.Чтоб ни обёртки, ни окурка,чтоб в праздник больше ни ногою, —была погублена фигурка,форсившая цветной фольгою.Ошибся лакомка, желаязабыть о будущем и бывшем.Тень Ёлки, призрачно-живая,приснится другом разлюбившим.Сам спящий – в сновиденье станеттой, что взашей прогнали, Ёлкой.Прости, вечнозелёный странник,препятствуй грёзе огнеокой.Сон наказующий – разумен.Ужели голос мой пригубитвопль хора, он меня разлюбит.Нет, он меня любил и любит.Рождественским неведом елямгнев мести, несовместный с верой.Дождусь ли? Вербным воскресеньемсклонюсь пред елью, рядом с вербой.Возрадуюсь началу шишек:росткам, неопытно зелёным.Подлесок сам меня отыщет,спасёт его исторгшим лоном.Дождаться проще и корочеДня, что не зря зовут Прощёным.Есть место, где заходит в рощигость-хвоя по своим расчётам.На милость ельника надеюсь,на осмотрительность лесничих.А дале – Чистый Понедельник,пост праведников, прибыль нищих.А дале, выше – благоустьеоповещения: – Воскресе!Ты, о котором сон, дождусь ли?Дождись, пребудь, стань прочен, если…что – не скажу. Я усмехнулась —уж сказано: не мной. Другою.Вновь – неправдопобность улицгудит, переча шин угону…У этих строк один читатель:сам автор, чьи темны намёки.Татарин, эй, побывши татем,окстись, очнись, забудь о Ёлке.Автомобильных стонов бредни…Не нужно Ёлке слов излишних —за то, что не хожу к обедне,что шоколадных чуд – язычник.

Фазиля детский смех восславитьуспеть бы! День, повремени.И нечего к строке добавить:«Бог помочь вам, друзья мои!»

С Андреем Битовым и Фазилем Искандером

«Отселева за тридевять земель…»

Андрею Битову

Отселева за тридевять земелькто окольцует вольное скитаньеночного сна? Наш деревенский хмельвсегда грустит о море-окияне.

Немудрено. Не так уж мы бедны,когда весны событья утрясутся,вокруг Тарусы явственно видныотметины Нептунова трезубца.

Наш опыт старше младости земной.Из чуд морских содеяны каменья.Глаз голубой над кружкою пивнойиз дальних бездн глядит высокомерно.

Вселенная – не где-нибудь, вся – тут.Что достаётся прочим зреньям, еслиночь напролёт Юпитер и Сатурнпекутся о занесшемся уезде.

Что им до нас? Они пришли не к нам.Им недосуг разглядывать подробность.Они всесущий видят океани волн всепоглощающих огромность.

Несметные проносятся валы.Плавник одолевает время о́но,и голову подъемлет из водывсё то, что вскоре станет земноводно.

Лишь рассветёт – приокской простотетритон заблудший попадётся в сети.След раковины в гробовой плитеуводит мысль ккуда-то дальше смерти.

Хоть здесь растёт – нездешнею тоскойклонима многознающая ива.Но этих мест владычицы морскойна этот раз не назову я имя.

Одевание ребёнка