Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961
ПЕРЕСУД
Даже дело Каина и Авеля[15]В новом освещении представили,А какая давность там была!А какие силы там замешаны!Перемеряны и перевзвешены,Пересматриваются все дела.
Вроде было шито, было крыто,Но решения палеолита,Приговоры Книги Бытия[16]В новую эпоху неолитаВорошит молоденький судья.
Оказалось, человечностиРодственно понятье бесконечности.Нету окончательных концов.Не бывает!А кого решают —В новом поколении воскрешают.Воскрешают сыновья отцов.
«Слишком юный для лагеря, слишком старый…»
Слишком юный для лагеря, слишком старый для счастья:Восемнадцать мне было в 37-м.Этот 37-й вспоминаю все чаще.
Я серьезные книги читал про Конвент[17].Якобинцы и всяческие жирондисты[18]Помогали нащупывать верный ответ.
Сладок запах истории — теплый, густой,Дымный запах, настойчивый запах, кровавый,Но веселый и бравый, как солдатский постой.
Мне казалось, касалось совсем не меняТо, что рядом со мною происходило,То, что год этот к памяти так пригвоздило.
Я конспекты писал, в общежитии жил.Я в трамваях теснился, в столовых питался.Я не сгинул тогда, почему-то остался.
Поздно ночью без стука вошли и в глазаПотайным фонарем всем студентам светили,Всем светили и после соседа схватили.
А назавтра опять я конспекты писал,Винегрет покупал, киселем запивалИ домой возвращался в набитом трамвае,
И серьезные книги читал про Конвент,И в газетах отыскивал скрытые смыслы,Постепенно нащупывал верный ответ.
РУКА
Студенты жили в комнате, похожейНа блин, но именуемой «Луной».А в это время, словно дрожь по коже,По городу ходил тридцать седьмой.
В кино ходили, лекции записывалиИ наслаждались бытом и трудом,А рядышком имущество описывалиИ поздней ночью вламывались в дом.
Я изучал древнейшие истории,Столетия меча или огняИ наблюдал события, которыеШли, словно дрожь по коже, вдоль меня.
«Луна» спала. Все девять черных коек,Стоявших по окружности стены.Все девять коек, у одной из коихДела и миги были сочтены.
И вот вошел Доценко — комендант,А за Доценко — двое неизвестных.Вот этих самых — малых честных —Мы поняли немедля по мордам.
Свет не зажгли. Светили фонарем.Фонариком ручным, довольно бледным.Всем девяти светили в лица, бедным.
Я спал на третьей, слева от дверей,А на четвертой слева — англичанин.Студент, известный вежливым молчаньемИ — нацией. Не русский, не еврей,Не белорус. Единственный британец.Мы были все уверены — за ним.
И вот фонарик совершил свой танец.И вот мы услыхали: «Гражданин».Но больше мне запомнилась — рука.На спинку койки ею опиралсяТот, что над англичанином старался.
От мышц натренированных крепка,Бессовестная, круглая и белая.
Как лунный луч на той руке играл,Пока по койкам мы лежали, бедные,И англичанин вещи собирал.
ПРОЩАНИЕ
Добро и Зло сидят за столом.Добро уходит, и Зло встает.(Мне кажется, я получил талонНа яблоко, что познанье дает.)
Добро надевает мятый картуз.Фуражка форменная на Зле.(Мне кажется, с плеч моих сняли грузИ нет неясности на всей земле.)
Я слышу, как громко глаголет Зло:— На этот раз тебе повезло. —И руку протягивает ДобруИ слышит в ответ: — Не беру.
Зло не разжимает сведенных губ.Добро разевает дырявый рот,Где сломанный зуб и выбитый зуб,Руина зубов встает.
Оно разевает рот и потомУлыбается этим ртом.И счастье охватывает меня:Я дожил до этого дня.
ДАЛЬНИЙ СЕВЕР
Из поселка выскоблили лагерное.Проволоку сняли. Унесли.Жизнь обыкновенную и правильную,Как проводку, провели.
Подключили городок к свободе,Выключенной много лет назад,К зауряд-работе и к заботеБез обид, мучений и надсад.
Кошки завелись в полярном городе.Разбирают по домам котят.Битые, колоченые, поротыеВспоминать плохое не хотят.
Только ежели сверх нормы выпьютИ притом в кругу друзей —Вспомнят сразу, словно пробку выбьютИз бутылки с памятью своей.
ОТЛОЖЕННЫЕ ТАЙНЫ
Прячет история в воду концы.Спрячут, укроют и тихо ликуют.Но то, что спрятали в воду отцы,Дети выуживают и публикуют.
Опыт истории ей показал:Прячешь — не прячешь,Топишь — не топишь,Кто бы об этом ни приказал,Тайну не замедляешь — торопишь.
Годы проходят, быстрые годы,Медленные проплывают года —Тайны выводят на чистую воду,Мутная их не укрыла вода.
И не в законы уже,А в декреты,Криком кричащие с каждой стены,Тайны отложенныеИ секретыСкрытыеПревратиться должны.
«Вопросы, словно в прошлом веке…»
Вопросы, словно в прошлом веке.Вопросы — точно те же.Кто виноват, как быть, что делать,—Звучит сейчас не реже,Чем в девятнадцатом столетьи,Полузабытом, давнем,Засыпанном пургой событий,Как Дальний Север, дальнем.
И снова юный ЧернышевскийИ современный ГерценГорят свободною душою,Пылают добрым сердцем.
Метро привозит ОгареваНа горы Воробьевы.Но та же, слышанная, клятваЗвучит сегодня снова.
И слово старое: «Свобода»,И древний лозунг: «Воля» —Волнуют каждого, любого,Как прежде и — поболе.
«Идет словесная, но честная…»
Идет словесная, но честнаяГолосовая крикодрака,И все ругательства известныеЗвучат под крышею барака.
И доводы жужжат, как оводы,И аграманты аргументовСияют по любому поводуВ грязи особенно заметно.
«Как лучше жизнь не дожить…»
Как лучше жизнь не дожить, а прожитьМытому, катаному, битому,Перебитому, но до конца не добитому,Какому богу ему служить?То ли ему уехать в Крым,Снять веранду у Черного моряИ смыть волною старое горе,Разморозить душевный Нарым?То ли ему купить стопуБумаги, годной под машинку,И все преступления и ошибкиКидать в обидчиков злую толпу?То ли просто вставать в шесть,Бросаться к ящику: почта есть?А если не принесли газету,Ругать советскую власть за это.Но люди — на счастье и на беду —Сохраняются на холоду.Но люди, уставшие, словно рельсы,По которым весь мир паровозы прогнал,Принимают добра любой сигнал.Большие костры, у которых грелисьДуши в семнадцатом году,Взметаются из-под пепла все чаще:Горят! Советским людям — на счастье,Неправде и недобру — на беду.
ТЕМПЕРАМЕНТЫ
Один — укажет на резон,Другой — полезет на рожон.Один попросит на прокорм,Другой — наперекор.А кто-то уговаривал: идите по домам!В застенке разговаривал, на дыбу подымал.
Характер, темперамент,Короче говоря,Ходили с топорамиНа бога и царя.Ослушники и по́слушники,Прислужники, холопыУ сытости, у пошлости, у бар или Европы,Мятежник и кромешник, опричник, палач.
И все — в одном народе.Не разберешь, хоть плачь.
«Ванька-встанька — самый лучший Ванька…»
