Райнер Мария Рильке - Новые стихотворения
Рудольфу Касснеру посвящается
Вся тварь земная множеством очейглядит в открытый мир. Лишь наши очипогружены всегда в самих себяи вольный мир не видят из капкана.О том, что там творится, нам твердитлишь облик зверя: малого ребенкамы уклоним с пути и детский взорнасильно обратим назад, подалеот той открытости, что нам виднав очах звериных, смерти не подвластных.Лишь нам знакома смерть. Но вольный зверь,как прошлое, давно отринул гибель,и если он умрет, то в вечный мирон перейдет, как осушенный кладезь.
От нас укрыто, скрыто навсегдато чистое пространство, где цветынезримо расцветают. Видим мир,но мы неявленным обделены,нездешним и ничем не охраненным,той чистотой, которою мы дышим,забыв желанья. Ею грезит частодитя, когда баюкают его, —но лишь до пробужденья. Или смертник.На грани смерти мы не видим смертьи дерзко смотрим за предел, как звери.Любовники, когда любимый имне застит взора, смотрят изумленно:что брезжит им порой, как бы ошибкой,из-за плеча любимого?.. Но дальшеникто не видит, возвращаясь в мир.Лицом всегда обращены к творенью,свободы отблеск видя только в нем,мы сами застим этот отблеск. Зверьглядит сквозь нас безмолвно и спокойно.Судьбой зовется это: быть вблизи,вблизи, вблизи — и в вечном отдаленьи.
Когда бы был сознаньем наделенспокойный зверь, идущий нам навстречусвоей дорогой, — он бы нас увлекс собой иным путем. Но бытиеего неизмеримо, непостижно,и чистый взор в себя не обращен.Где мы — грядущее, он видит все,себя — во всем, и чует исцеленье.
И все же теплый и тревожный зверьизведал также вес и тяжесть горя.Ведь и ему знакомо то, что настак часто поразит: воспоминанье.Как будто все, к чему стремимся мы,когда-то было ближе и безмернонежней, чем ныне. Здесь — отдалено,там все вблизи дышало. После прежнейтак зыбко-мнима новая отчизна. О, малой твари дивное блаженство —она родного лона не покинет;о счастье мошки, пляшущей под кровоми в брачный час: весь мир — ей отчий кров.Но погляди на полуробость птицы,и вольной, и невольной от рожденья,как будто бы она — душа этруска,чей саркофаг, где мирно спит мертвец,его спокойный облик украшает.А как ушастый удивлен летун:рожденный матерью, взлететь он должен.Как бы пугаясь сам себя, он режеткрылами даль. Так трещина бежитпо чашке вдоль. И вечер, как фарфор,разбит летучей мыши трепетаньем.
Но мы лишь созерцать обреченыи видеть все, но видеть безучастно!Мир полнит нас. Мы все приводим в строй.Все рушится. И рушимся мы сами. Кто нашу суть так омрачил, что мы,как ни бунтуй, похожи неизменнона уходящего? Как он, взойдяна холм высокий, на родные долыв последний раз глядит, и медлит, ждет,вот так и мы живем, всегда прощаясь…
(Г. Ратгауз)Элегия десятая
Чтобы однажды я, на исходе жестокого знанья,славу запел и осанну ангелам благосклонным.Чтоб ни один из звонких и грозных молотов сердцане отказал вдруг, коснувшись робких и скромных илиплачущих струн. Чтобы лик мой омытыйвспыхнул нетленней; чтоб чистыми был он слезамизалит. О как тогда рад я вам буду, ночигорькие. Что же я раньше пред вами, безутешные сестры,не преклонял колен; простоволосые, что ж яраньше-то в вас не укрылся. Ах мы, растратчики горя,Видим все наперед и смотрим в печальные дали,ждем — может, кончится. А ведь оно, ведь оно —наша листва неопавшая, вечная темная крона,нашего года время одно — а не простовремя, — пространство наше, пристанище, почва и корень.
Правда, как чужды для нас переулки города скорби,где тишиною прикинулись скрежет и грохот,где, отлитые из пустоты, вздыбились монументы:толп позлащенный гам и спесивая бронзовость статуй.О, как бесследно смёл бы ангел их площадь,где — утешенья символ — стоит с иголочки церковь:вечно чиста, пуста и закрыта, как почта в субботу.А вокруг бушуют прибоем утехи базара:вон — качели свободы! вон — скоморохи успеха!И затейливый тир, где насурьмлённое счастьецелями мельтешит и рассыпается жестью,если удачлив стрелок. И бредет он, хмелея, дальше —от успеха к смеху; и манят, зовут балаганы,бьют в барабаны, трещат. А только для взрослыхесть развлеченье особое — как размножаются деньги;не для потехи, нет, — по науке! Чресла металла,всё, весь процесс, без прикрас — и как поучительно всё,как плодотворно……Но сразу, о сразу за этим —за последней планкой забора с плакатом «Бессмертно» —за рекламой горького этого пива, что пьющимкажется сладким на вкус, коль зрелища есть на закуску… —за последнею планкой, прямо за ней — оно.Дети играют, безмолвны объятья влюбленных —в стороне от дорог, на скудных лугах, — и вольготно псам.Что тебя, юноша, дальше влечет? Не влюблён лив жалобу юную?.. Дальше, за ней, по лугам. А она:— О, еще далеко. Вон там мы живем… — За нею, дальше.Как его трогает поступь ее! А плечи, а шея…Будто царского рода она. Но вот он отстал, отвернулся,только махнул рукой… Зачем ему? Жалоба только.
Из умерших лишь самые юные, те, кто еще пребываетв самом преддверии вечности — в спокойствии отвыканья, —преданно следуют ей. Девушек терпеливождет она, ласкова с ними. Смущенно покажет,что на ней есть; жемчуга страданий, терпеньялегкий покров. — А юношей сопровождает молча.
Но на их земле, там, в долине, одна из жалоб —тех, что постарше, — приветит его. Расскажет:— Славен был род наш однажды, древен. Отцы промышлялирудным делом в горах. И поныне пороюу людей ты встретишь граненый осколок пра-скорбиили гнева остылый шлак — наследье угаснувших лав.Это всё оттуда. Наш род был богат. —И неспешно ведет его по стране необъятной жалоб,говорит: — Вот колонны храмов, а вот руинытех крепостей, откуда страной управлялинаши цари. Вот взметнулись до небасосны слез, вот поляны скорби в цвету(что живым знакома лишь по нежным и легким листьям),там вон кони печали пасутся в лугах, — а пороюптица взлетит и стелется низко над ними,и далёко в пространстве очерчен горестный клич.А ввечеру ведет его к давним гробницамдревней династии жалоб, к прорицателям их и сивиллам.Ночь же сойдет — замедляют шаг они; вскоремесяц восходит и неусыпным надгробьемнад землею царит, будто брат того, что над Нилом, —величавого сфинкса; молчанья и тайны символ.И они главе дивятся венчанной, навекичеловечества лик положившей на чашузвездных весов.
Как вобрать это все взгляду, от ранней смертизахмелевшему? Неотрывно смотрит —и, гляди, взлетела в испуге соваи щеки его, по-неземному округлой, коснуласьмедленным росчерком реющих крыл,и начертала для нового слуха —слуха Аида — на разворотебелой страницы неописуемый абрис.
Выше глядят, на звезды. Новые. Звезды страданья.Жалоба их называет: — Видишь,там вон? То — Всадник. Вон Посох. Яркое то созвездье —Корона плодов. А к полюсу дальше —там Колыбель, Дорога, Книга пламени, Кукла, Окно.В южном же небе чистым и ясным блеском,как на господней ладони, сверкает «М» —Материнский венец…
Но загробному гостю пора, и старшая жалоба молчадоведет его до ущелья,где в сиянье луны искритсярадости ключ. Она его называетблагоговейно, говорит: — А к людямон придет полноводным потоком.—
Постоят у подножья скалы.И она его, плача, обнимет.
Одинокий, уходит он в горы пра-скорби.И даже звука шагов не вернет его смолкнувший жребий.
Но пробуди они в нас, изначально мертвые, притчу, —может, они нам покажут лещину в веселых сережках,склоненных, или скажуто дожде, что падет на темную землю весною.—И мы, что мечтаем о счастьевозвышенья, вдруг прослезимся,ошеломленные счастьем,что к нам нисходит.
(А. Карельский)ИЗ КНИГИ «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ»
