Райнер Мария Рильке - Новые стихотворения
ИЗ КНИГИ «ДУИНСКИЕ ЭЛЕГИИ»
Элегия первая
Если бы я возопил, кто вопль мой услышитв ангельских хорах? Какой херувим милосердныйк сердцу меня привлечет? Я и сам бы не вынессвета его. Ибо сама красота —только вестница страха, уже нестерпимого сердцу.Ею любуемся мы, ибо надменная наспощадила. Каждый ангел нам страшен. Я поборю мой крик, отрекусь от соблазнатемных рыданий. Ах, у кого попросить нампомощи? Не поможет ни ангел, ни смертный.Даже умные звери уже понимают,как наша жизнь ненадежна в мире рассудка,на неизменной земле. Но нам остаетсядерево у обрыва, к которому можнокаждый день ходить на свиданье, и улица та же,что и вчера, и упрямая верность привычки, —ей хорошо, и она от нас не уходит. О, эта ночь, эта ночь, когда ветер пространств мировыхрежет нам лица, — она, желанная, также пребудетс нами, коварно-нежная, каждому сердцугоресть сулящая. Легче ль она для влюбленных?Ах, они сами в любви грозный свой жребий таят. Разве не знаешь ты этого? Брось же из рук пустотув пространство, которым мы дышим: и, может быть, птицыновую вольную ширь властным прославят крылом.
Да, ты веснам был нужен. И звезды иныезвали тебя полюбить их. Вздымаласьв давнем прошедшем волна, или же в час,когда ты проходил мимо окон открытых,скрипка тебе отдавалась. И все это было призывом.Но разве откликнулся ты? Разве ты не былвечно рассеян в своем ожиданьи, как будтовсе тебе возвещало любимую? (Где же ее ты укроешь,если большие, чужие мысли входят в твой домили выходят, но чтобы вернуться к ночлегу?)Но если жажда томит, воспой влюбленных: донынеищет бессмертной хвалы их знаменитая страсть.Помнишь, ты даже завидовал брошенным, ибо сильнеелюбят они, чем счастливицы. О, начинайснова и снова хвалу, которой не будет предела.Знай: бессмертен герой, ему и самая гибельтолько желанный предлог — в ней он рождается вновь.Но влюбленных усталая вновь укрывает природав недрах своих, будто повторно нельзячуду такому родиться. Ты разве восславил достойноГаспару Стампу, чтобы безвестная вовседевушка, брошенная любимым, видя бессмертныйобраз любовницы этой, мечтала бы стать, как она?Разве пора не пришла, чтобы эти древние скорбидали бы плод, наконец? Разве не время, любя,нам расставаться с любимым и с дрожью терпеть расставанье,так, как терпит стрела тетиву, чтобы в гордом полетесловно себя превзойти? Ибо нет покоя нигде.
Голоса, голоса… Внимай, мое сердце, как преждевнимали святые: чей-то гигантский призывих отрывал от земли, но неколебимо,ни на что не взирая, стояли они на коленях,божий слушая глас. Пусть не можешь ты вынести богаголос грозный. Внимай тогда дуновенью,тем непрерывным вестям, что творятся из тишины.Вот и сейчас звучит этот голос юных усопших.Где бы ты ни был, — разве в высоких церквахРима, Неаполя — ты не слыхал их голос спокойный?Или твоим представала глазам благородная надпись, —помнишь ли эту плиту в церкви Санта Мария Формоза?Что же хотят они от меня? Тихо я долженснять небреженья печать, что немного стесняетдуши усопших в их легком и чистом движеньи.
Правда, нам странно знакомую землю покинуть,все позабыть, к чему привыкнуть успели,не разгадывать по лепесткам и приметам,что случиться должно в человеческой жизни:не вспоминать о том, что к нам прикасалисьробкие руки, и даже имя, которымзвались мы, сломать и забыть, как игрушку.Странно уже не любить любимое. Странновидеть, как исчезает привычная плотность,как распыляется все. И нелегко бытьмертвым, и ждать, покуда еле заметновечное нас посетит. Но сами живыене понимают, как зыбки эти границы.Ангелы (слышал я) бродят, сами не зная,где они — у живых или мертвых. И вечные рекивсех и везде влекут волною холоднойи заглушают речи людские повсюду.
Правда, и мы не нужны им, рано усопшим,можно так кротко расстаться с земным, как мы отвыкаемот материнской груди. Но мы, которым большиетайны нужны, которых так часто печальновизной наделяла блаженной, — без них мы не можем.Правду твердит нам преданье: надгробная причеть о Лине,косный покой поборов, музыки лад родила,и в этих страшных просторах, в том царстве, куда богоравныйотрок вступил навсегда, пустота обратилась впервыев звук певучий, что нас радует, тешит, влечет.
(Г. Ратгауз)Элегия четвертая
Когда придет зима, деревья жизни?Мы не едины. Нам бы поучитьсяу перелетных птиц. Но слишком поздносебя мы вдруг навязываем ветруи падаем на безучастный пруд.Одновременно мы цветем и вянем.А где-то ходят львы, ни о какомбессилии не зная в блеске силы. А нам, когда мы ищем единенья,другие в тягость сразу же. Враждавсего нам ближе. Любящие даженаткнутся на предел, суля себеохотничьи угодья и отчизну. Эскиз мгновенья мы воспринимаемна фоне противоположности.Вводить нас в заблужденье не хотят.Нам неизвестны очертанья чувства, —лишь обусловленность его извне. Кто не сидел, охваченный тревогой,пред занавесом сердца своего,который открывался, как в театре,и было декорацией прощанье.Нетрудно разобраться. Сад знакомыйи ветер слабый, а потом танцовщик.Не тот. Довольно. Грим тут не поможет.И в гриме обывателя узнаешь,идущего в квартиру через кухню.
Подобным половинчатым личинампредпочитаю цельных кукол я.Я выдержать согласен их обличье.И нитку тоже. Здесь я. Наготове.Пусть гаснут лампы, пусть мне говорят:«окончился спектакль», пускай со сценысквозит беззвучной серой пустотой,пусть предки молчаливые моименя покинут. Женщина. И мальчикс косыми карими глазами, пусть…Я остаюсь. Тут есть на что смотреть.
Не прав ли я? Ты, тот, кто горечь жизнииз-за меня вкусил, отец мой, ты,настоем темным долга моегоупившийся, когда я подрастал,ты, тот, кто будущность мою вкушая,испытывал мой искушенный взгляд, —отец мой, ты, кто мертв теперь, кто частовнутри меня боится за меня,тот, кто богатство мертвых, равнодушье,из-за судьбы моей готов растратить,не прав ли я? Не прав ли я, скажите,вы, те, что мне любовь свою дарили,поскольку вас немного я любил,любовь свою мгновенно покидая,пространство находя в любимых лицах,которое в пространство мировоепереходило, вытесняя вас…По-моему, недаром я смотрюво все глаза на кукольную сцену;придется ангелу в конце концоввнимательный мой взгляд уравновеситьи тоже выступить, сорвав личины.Ангел и кукла: вот и представленье.Тогда, конечно, воссоединитсято, что раздваивали мы. Возникнеткруговорот вселенский, подчинивсебе любое время года. Ангелиграть над нами будет. — Мертвецы,пожалуй, знают, что дела людские —предлог и только. Все не самобытно.По крайней мере, в детстве что-то сверхбылого за предметами скрывалось,и с будущим не сталкивались мы.Расти нам приходилось, это верно,расти быстрее, чтобы угодитьвсем тем, чье достоянье — только возраст,однако настоящим в одиночкуудовлетворены мы были, стояв пространстве между миром и игрушкой,на месте том, что с самого началаотведено для чистого свершенья.
Кому дано запечатлеть ребенкасреди созвездий, вверив расстояньеего руке? Кто слепит смерть из хлеба, —во рту ребенка кто ее оставитсемечком в яблоке?.. Не так уж труднопонять убийц, но это: смерть в себе,всю смерть в себе носить еще до жизни,носить, не зная злобы, это вотнеописуемо.
(В. Микушевич)Элегия восьмая
