Борис Слуцкий - Лошади в океане
Полвека спустя
Пишут книжки, мажут картинки!Очень много мазилок, писак.Очень много серой скотинкив Аполлоновых корпусах.
В Аполлоновых батальонахво главе угла, впереди,все в вельветовых панталонах,банты черные на груди.
А какой-нибудь — сбоку, сзади —вдруг возьмет и перечеркнетэтотв строе своем и ладестоль устроенный, слаженный гнет.
И полвека спустя — читается!Изучает его весь свет!Остальное же все — не считается.Банты все!И весь вельвет.
«Мариэтта и Маргарита…»
Мариэтта и Маргарита,и к тому же Ольга Берггольц —это не перекатная голь,это тоже не будет забыто.
Не учитывая обстановкив данном пункте планеты Земли,надевали свои обновки,на прием в правительство шли.
Исходили из сердобольности,из старинной женской вольности,из каких-то неписаных прав,из того, что честный — прав…
Как учили их уму-разуму!Как не выучили ничему —никогда, совершенно ни разу,нет, ни разуму, ни уму…
Если органы директивные,ощутив побужденья активныеповлиять на наш коллективили что-то еще ощутив,позовут их на собеседование,на банкет их пригласят, —вновь послышатся эти сетования,эти вопли зал огласят.
Маргарита губы подмажети опять что-нибудь да скажет.Мариэтта, свой аппаратслуховой отключив от спора,вовлечет весь аппаратгосударственный в дебри спора.
Ольга выпьет и не закусит,снова выпьет и повторит,а потом удила закусит,вряд ли ведая, что творит,что творит и что говорит…
Выступленья их неуместныене предотвратить, как чуму.А писательницы — известные.А не могут понять что к чему.
Рука и душа
Не дрогнула рука!Душа перевернулась,притом совсем не дрогнула рука,ни на мгновенье дажене запнулась,не задержалась дажеи слегка.
И, глядяна решительность ее —руки,ударившей,миры обруша, —я снова не поверил в бытиёдуши.Наверно, выдумали душу.
Во всяком случае,как ни дрожитдуша,какую там ни терпитмуку,давайте поглядим на руку.Она решит!
«Было много жалости и горечи…»
Было много жалости и горечи.Это не поднимет, не разбудит.Скучно будет без Ильи Григорьича.Тихо будет.
Необычно расшумелись похороны:давка, драка.Это все прошло, а прахам поровнувыдается тишины и мрака.
Как народ, рвалась интеллигенция.Старики, как молодые,выстояли очередь на Герцена.Мимо гроба тихо проходили.
Эту свалку, эти дебривыиграл, конечно, он вчистую.Усмехнулся, если поглядел быту толпу горючую, густую.
Эти искаженные отчаяньемстарые и молодые лица,что пришли к еврейскому печальнику,справедливцу и нетерпеливцу,
что пришли к писателю прошенийза униженных и оскорбленных.Так он, лежа в саванах, в пеленах,выиграл последнее сражение.
«Старшему товарищу и другу…»
Старшему товарищу и другуокажу последнюю услугу.
Помогу последнее сражениенавязать и снова победить:похороны в средство устрашения,в средство пропаганды обратить.
Похороны хитрые рассчитаны,как времянка, ровно от и до.Речи торопливые зачитаны,словно не о том и не про то.
Помогу ему времянку в вечность,безвременье — в бесконечностьпревратить и врезаться в умы.Кто же, как не я и он, не мы?
Мне бы лучше отойти в сторонку.Не могу. Проворно и торопкосуечусь, мечусьи его, уже посмертным, светомя свечусь при этом,может быть, в последний раз свечусь.
Перепохороны Хлебникова
Перепохороны Хлебникова:стынь, ледынь и холодынь.Кроме нас, немногих, нет никого.Холодынь, ледынь и стынь.
С головами непокрытымимы склонились над разрытымидвумя метрами земли:мы для этого пришли.
Бывший гений, бывший леший,бывший демон, бывший бог,Хлебников, давно истлевший:праха малый колобок.
Вырыли из Новгородщины,привезли зарыть в Москву.Перепохороны проще,чем во сне, здесь, наяву.
Кучка малая людейзнобко жмется к праха кучке,а январь знобит, злодей:отмораживает ручки.
Здесь немногие читателивсех его немногих книг,трогательные почитатели,разобравшиеся в них.
Прежде чем его зарыть,будем речи говоритьи, покуда не зароем,непокрытых не покроемознобившихся голов:лысины свои, сединыне покроет ни единыйиз собравшихся орлов.
Жмутся старые орлы,лапками перебирают,а пока звучат хвалы,холодынь распробирает.
Сколько зверствовать зиме!Стой, мгновенье, на мгновенье!У меня обыкновеньевсе фиксировать в уме:
Новодевичье и уши,красно-синие от стужи,речи и букетик рози мороз, мороз, мороз!
Нет, покуда я живу,сколько жить еще ни буду,возвращения в МосквуХлебникова не забуду:праха — в землю,звука — в речь.Буду в памяти беречь.
Последнее поколение
Татьяне Дашковской
Выходит на сцену последнее из поколений войны —зачатые второпях и доношенные в отчаянии,Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.
Их одинокие матери, их матери-одиночкисполна оплатили свои счастливые ночки,недополучили счастья, переполучили беду,а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.
Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,а те, кто в ожесточении пустые груди сосал,молекулы молока оттуда не добывая.
Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: живи!В сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.
Они собираются ныне дополучить сполнавсе то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.Они ничего не знают, но чувствуют недобор.Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.
Удачник
Как бы ни была расположенаили не расположенавласть,я уже получил что положено.Жизнь уже удалась.Как бы общество ни информировалось,как бы тщательно ни нормироваласьсласть,так скупо выделяемая,отпускаемая изредка сласть,я уже получил все желаемое.Жизнь уже удалась.Я — удачник!И хоть никуда не спешил,весь задачникрешил!Весь задачник,когда-то и кем-то составленный,самолично перед собою поставленный,я решал, покуда не перерешил.До чего бы я ни добрался,я не так уж старался,не усиливался, не пыхтелради славы и ради имения.Тем не менее —получил, что хотел.
«Не сказануть — сказать хотелось…»
