Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Пушкинский год

76. ДОРОГА

Пляшут вьюги в столбах полосатых,Мчатся санки, поют ямщики.Петухи раскричались в посадах.Красноглазые спят кабаки.

Давний путь по снегам бесконечным!То он вьется, то прям как струна,И, как пышущим горном кузнечным,Далеко озарилась страна,Вся в невиданных сплавах:                                      блистаяЖарким золотом и теплотой,Вьется Рыбка в сетях Золотая,Бьет крылом Петушок Золотой.

На Урале, в предгорьях Кавказа,В толще кварцевых древних пород,Пламенеют сокровища сказок,Что веками лелеял народ.

И на каждом случайном ночлегеБлещет в пурпуре сомкнутых векМоре синее, полное неги,Нереида, нагая навек.Мчатся годы.                         И с силою свежейОн в родимую глушь занесен.Там, в сторонке дремучей, медвежьей,Спит Татьяна.                        И снится ей сон,Что бежит она в туфельках легких,В белом платье по синим снегам,Слышит где-то в оврагах далеких,В кабаках нестихающий гам,—Там, где, цифры царапая меломПо зеленому полю стола,Мечет банк шулерам онемелымЕе милый, сожженный дотла.Но спешит, не оглянется Таня,Будто юность кончается с ней.… Сонной няньки ли то бормотаньеИли вьюга над бегом саней,—Вдруг услышит он: из непогоды,Из безлюдных полей бубенец.Это в ссылку на долгие годыДавний друг заглянул наконец.И — стаканом в стакан!                                И согреетДруга давнего пунш огневой.«Значит, все-таки замысел зреет?Значит, время летит над Невой?»— «Поклянись же, товарищ, что скороДолетит в ледяной ПетербургТвой пророческий голос из хораБессловесных рыдающих пург.О, прощай!»                     Обнялись. И как будтоНе заметили, что рассвело,—Замело, занесло первопуток.Знает вьюга свое ремесло.

Заметай же, крупа ледяная!Разгорайся же, утренний брезг!«О, прощай!»                    И одно только зная, —Что отпущено жизни в обрез,Что никто никуда не отпущен,Что конца и не надо пути,Обнимаются Пушкин и Пущин:«О, прощай!»— «До свиданья!»— «Прости!»

77. РАБОТА

Он сейчас не сорвиголова, не бретёр,Как могло нам казаться по чьим-то запискам,И в ответах не столь уже быстр и остер,И не юн на таком расстоянии близком.

Это сильный, привыкший к труду человек,Как арабский скакун уходившийся, в пене.Глубока синева его выпуклых век.Обожгло его горькие губы терпенье.

Да, терпенье. Свеча наплывает. ШандалНеудобен и погнут. За окнами вьюга.С малых лет он такой тишины поджидалВ дортуарах Лицея, под звездами юга,

На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии — там,Где цыганом бродил или бредил о Ризнич.Но не кинется старая грусть по следамЗаметенным. Ей нечего делать на тризне.

Все стихии легли, как овчарки, у ног.Эта ночь хороша для больших начинаний.Кончен пир. Наконец человек одинок.Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня.

Тишина. Тишина. На две тысячи верстЛедяной каземат, ледяная империя.Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств.Голубеют в стакане гусиные перья.

Нянька бедная, может быть, вправду права,Что полжизни ухожено, за тридцать скоро.В старой печке стреляют сухие дрова.Стонет вьюга в трубе, как из дикого хораЗаклинающий голос:                                    «Вернись, оглянись!Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят.Я — как Терек, по кручам свергаемый вниз.Я — как вольная прозелень Черного моря».

Что поймешь в этих звуках? Иль это в грудиСловно птица колотится в клетке? Иль сноваНичего еще не было, всё — впереди?Только б вырвать единственно нужное слово!

Только б вырвать!                            Из няниной сказки, из книг,Из пурги этой, из глубины равелина,Где бессонный Рылеев к решетке приник, —Только б выхватить слово!                                         И, будто бы глина,

Рухнут мокрыми комьями на черновикЛикованье и горе, сменяя друг друга.Он рассудит их спор. Он измлада привыкМять, ломать и давить у гончарного круга.

И такая наступит тогда тишина,Что за тысячи верст и в течение векаДальше пушек и дальше набата слышнаЕле слышная, тайная мысль человека.

78. ЧЕРНАЯ РЕЧКА

Всё прошло, пролетело, пропало.Отзвонила дурная молва.На снега Черной речки упалаЗапрокинутая голова.

Смерть явилась и медлит до срока,Будто мертвой водою поит.А Россия широко и строгоНа посту по-солдатски стоит.

В ледяной петербургской пустыне,На ветру, на юру площадейВ карауле почетном застылиИзваянья понурых людей —

Мужики, офицеры, студенты,Стихотворцы, торговцы, князья:Свечи, факелы, черные ленты,Говор, давка, пробиться нельзя.

Над Невой, и над Невским, и дальше,За грядой колоннад и аркад,Ни смятенья, ни страха, ни фальши —Только алого солнца закат.

Погоди! Он еще окровавитИмператорский штаб и дворец,Отпеванье по-своему справитИ хоругви расплавит в багрец.

Но хоругви и свечи померкли,Скрылось солнце за краем земли.В ту же ночь из Конюшенной церквиНеприкаянный прах увезли.

Длинный ящик прикручен к полозьям,И оплакан метелью навзрыд,И опущен, и стукнулся оземь,И в земле святогорской зарыт.

В страшном городе, в горнице тесной,В ту же ночь или, может, не в туВстал гвардеец-гусар неизвестныйИ допрашивает темноту.

Взыскан смолоду гневом монаршим,Он, как демон, над веком паритИ с почившим, как с демоном старшим,Как звезда со звездой, говорит.

Впереди ни пощады, ни льготы,Только бури одной благодать.И четыре отсчитаны года.До бессмертья — рукою подать.

79. БЕССМЕРТИЕ

Со страниц хрестоматий вставая,Откликаясь во дни годовщин,Жизнь короткая, жизнь огневая,Ни в какой не вмещенная чин, —Каждым заново с детства решалась,С каждой юностью жадно дружа, —То пустая лицейская шалость,То громовый набат мятежа,То нужнее дыханья и хлеба,То нежней Феокритовых роз,—В спелых гроздьях созвездий, как небоНад Россией в январский мороз.

В спелых гроздьях!                                      И рифмою парнойОперенная пылкая речьВновь курчавилась пеной янтарнойВ торжестве расставаний и встреч.

Дружбы, женщины, жажда живаяВсё схватить и, сжимая в горсти,Каждый облик своим называя,Всё постигнуть и перерасти,—Это он!              И на площади Красной,На трибунах, под марш боевой,Он являлся, приветливый, страстный,С непокрытой, как мы, головой.

Там, где гор голубые отрогиНабегают, лавиной грозя,По Военно-Грузинской дорогеРядом с ним мы прошли как друзья.

Сколько белых ночей в ЛенинградеВместе с нами ему не спалосьРади близкого взморья и радиЧьей-то вьющейся пряди волос.

Он затвержен в боях и походах.Он сегодня — и книга и чтец.Он узнал, что бессмертье не отдых,А тревога стучащих сердец.

Что бессмертие — это в тумане,Может быть, его лучший улов:Школьный праздник, ребячье вниманье, —Сколько русых кудрявых голов!

Пахнет хвоей и сказкою древнейОт построенных только что стен.И в ночную метель над деревнейУпираются палки антенн.

И когда за снегами, полями,Ликованья и нежности полн,Женский голос, как синее пламя,Возникает из радиоволн,

И всё выше и самозабвеннейОн несется, томясь и моля,И как будто о чудном мгновеньеВ первый раз услыхала земля, —

Это он!                  Это в пламени песни,В синих молниях, неумолим,Он, учитель, товарищ, ровесник,Входит в школу к ребятам моим.

80. ПАМЯТНИК ГОГОЛЮ