Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

68. ДРЕВНИЙ ГОРОД

Да, да! Во всем огромном миреЯ только и прошел одну —В свирепой каменной порфиреСухую горную страну,—

Где в вулканических породах,Страстное лоно заголя,Ликует, как при первых родах,Желто-багровая земля, —

Где Дария и МитридатаВчера как дым прошла орда,Где самая глухая датаСегодня столь же молода, —

Где в суматохе муравьинойГлаза детей желто горят,Где продается в лавке виннойНавынос снежный Арарат, —

Где в переулке, за глухимиЛохмотьями чужих лачуг,В ночном кафе усталый химикРассказывает про каучук, —

Где ползает на желтом брюхеЗмея, таинственная тварь,Где гонят мальчиков старухиЧитать таинственный букварь, —

Где всей палитрою Сарьяна,Под солнцем изжелта-синя,Большая, плещущая рьяноЖратных базаров толкотня, —

Где от ужимок оборванцаИ мертвых смехом прорвало б,Где кривоногий Санчо ПансаОсла целует в кроткий лоб, —

Где в полночь в зале ресторанной,Весь в дымке европейских чар,Глядится вкрадчиво и странноЖеноподобный янычар.

Вот он к портье подходит вяло,Нацеливается в друзья,От слуха к слуху, как бывало,С нездешней грацией скользя,

И где-нибудь в ночном вагоне,Секретный разбирая шифр,Внезапно, как бы от погони,Теряется… И вдруг решив,

Что гибнет, рвет все донесенья…И пляшет тень в его окнеВдоль насыпи… В ночи осенней.Там. За Араксом. В той стране.

69. НОЧЬ В СЕЛЕНИИ КАЗБЕК

Неподалеку от селения Казбек обнаружен разбившийся почтовый самолет.

Мы мчались в ту ночь по Военно-Грузинской дороге.Шарахались дикие кошки и рыси от фар.Шарахались горы, как сказочные недотроги,И рушились.                   Где-то гремел перекат их фанфар.Но петли подъемов на шины намотаны крепко.Исчадия тартара сброшены в тартарары.И Жора-шофер нахлобучил веселую кепкуИ остановился на станции против горы,Воспетой поэтами.                                 Вид ее так же неистов,Как в пушкинском веке. Гостиница так же бедна.

Тут мы очутились меж летчиков и альпинистов,В печальной компании, пившей давно и до дна.Свирепая водка дымилась в глазах и в стаканах.Остыл тамада. Не блистал красноречием стол.И мы разглядели тогда в облаках златотканых,В зазубринах дикой расселины, в дыме густомТакую картину:                         крылом перебитым повиснув,Влепился в скалу и истерт в порошок самолет.Он только что найдем. Ущелье в своих ненавистныхОбъятьях баюкает кости погибших и ливнями льет.Шли тучи. Звезд не было. Ночь растянулась.                                                          Но в сфереОгня керосиновых ламп продолжалась ещеТрагедия.                    И, как защитник на смятом бруствере,Встал кто-то из летчиков, заговорил горячо.О чем? О стране, где решаются судьбы столетья.О бьющей насквозь и навылет ночной быстрине.О смерти, которая хлещет старинною плетьюПо стольким отважным. И снова о нашей стране.О трассе, проложенной в тучах над острою кручей,О почте, которую не довезли. О гостях,Которые завтра пройдут по дороге горючей,Подняв над героями рай исполкомовский стяг.

Товарищи летчики чокались с нами сурово.И доктор, нехитрый и плотный, как все доктора,Царивший над пиршеством до половины второго,Давно уже знал, что давно расходиться пора.Он встал.                 Но, неслышно шагая по смертным увечьям,Сходились вершины Кавказа на тайный совет.Ревниво прислушалась пропасть к речам человечьим.Ее в эту ночь раздражал керосиновый свет.И скалы, приникшие скулами к стеклам террасы,Молчали (как это известно по многим стихам).Молчали, и слушали, и отвергали прикрасыЛюбых красноречий.                                    А пир между тем не стихал.

Но рано иль поздно всё кончилось. Кажется, рано:Почти на рассвете. Дремоты никто не избег.Тогда проступил огневой транспарант по экрану —Заглавье идущей зари, недоспавший Казбек.

Мы спали вповалку. А утром, подняв ледорубыИ взявши рюкзаки, товарищи наши ушлиК разбитой машине.                                  Трагедия грянула в трубыФинала.              И горы склонились до самой землиСеребряными головами. Любая несла быЗа гробом тиару свою в миллиардах карат.Любая громовая грудь подхватила бы слабыйРаскат похоронного марша в стократный раскат.

И шли бы за гробом и всею оравой лиловойОрали бы горы: «Вы жертвою пали в борьбе…»И шли бы, как братья, и неповторимое словоСказали о славе, о летчиках и о себе.

70. НОСЯЩИЙ ТИГРОВУЮ ШКУРУ

Виктору Гольцеву

Пламенное, пурпурное небо.Резкий ветер в путанице скал.Мчится всадник. Был он или не был?Чей шелом на круче просверкал?

Вихрем тонконогий конь пронесся,Вихрем ринулся в тартарары…И опять, не ведая износа,Лоснится шагрень земной коры.

То не ребра гор залиловели,Не породы каменный костяк…Прочитай реченья Руставели,Побывай у вечности в гостях!

Это кровь играет в побратимах,В мощной сцепке мускулов и жил,Это из времен необратимыхГоворит природы старожил.

Это верность дружескому слову.Это прочно кованная честь.Так склонись над книгой, чтобы сноваДревнее преданье перечесть.

Ты услышишь здесь рычанье твари,Гибкой и глазастой по ночам,Ты увидишь синий лед Мкинвари,Рек струенье по его плечам.

Ты увидишь, как из всех расселинЛезет вверх, цепляется, спешит,Ищет солнца жилистая зелень,Остролист, орешник и самшит.

Ты увидишь на отвесной кручеНизкорослых каджей ратный стан.Там в печали мается горючейПрелесть мира, девушка Нестан.

Что ж посланья узница не пишет?Разве вихрь листа не донесет?И она не дышит, ждет и слышит, —Кто-то дверь темничную трясет.

Вся природа в пламенном томленье,Ждет заветной встречи, замерла.Встали, вкопаны в скалу, олени.Не качнется в тучах тень орла.

Руки голубые простирая,Ледники сползаются тесней.И звучит от края и до края:«Мы — любовь. Мы торжествуем с ней».

Всех светил круженье огневое,Всех желаний дрожь — она одна.И когда встречаются те двое,Чаша мира до краев полна.

Так мечтатель в шапке островерхой,Безыменный первенец времен,Ныне встал перед большой проверкой,Солнцем нашей правды озарен.

Где он жил? Где прах его летучий?Что за ветер стер его следы?..Пламенные, пурпурные тучи.Крик орлов. Туман. Седые льды.

Русла рек. Задебренные спуски.Ликованье путаных крутизн.Кровь руды, запекшаяся в сгустки.Ветер. Нескончаемая жизнь.

71. НИКО ПИРОСМАНИШВИЛИ

В духане, меж блюд и хохочущих морд,На черной клеенке, на скатерти мокройХудожник белилами, суриком, охройНаметил огромный, как жизнь, натюрморт.

Духанщик ему кахетинским платилЗа яркую вывеску. Старое сердцеСтучало от счастья, когда для кутилПисал он пожар помидоров и перца.

Верблюды и кони, медведи и львыСмотрели в глаза ему дико и кротко.Козел улыбался в седую бородкуИ прыгал на коврик зеленой травы.

Цыплята, как пули нацелившись в мир,Сияли прообразом райского детства.От жизни художнику некуда деться!Он прямо из рук эту прорву кормил.

В больших шароварах серьезный кинто,Дитя в гофрированном платьице, девыЛилейные и полногрудые! Где вы?Кто дал вам бессмертие, выдумал кто?

Расселины, выставившись напоказ,Сверкали бесстрашием рысей и кошек.Как бешено залит луной, как роскошен,Как жутко раскрашен старинный Кавказ!

И пенились винные роги. ВодаПлескалась в больших тонкогорлых кувшинах,Рассвет наступил в голосах петушиных,Во здравие утра сказал тамада.

72. ТИЦИАН ТАБИДЗЕ