Джон Донн - Стихотворения и поэмы

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ МИССИС БОУЛСТРЕД

Речь, ты бессильна облегчить нам муки:Скорбь не владеет словом. Если б звукиИз глаз текли, как слезы, – сей потокИзбытку горя дать бы выход смог.А чем безмолвней сердце, тем больнееЕго печаль; так худшие злодеиВ суде всех тише: им мертвит устаОтчаянья глухого немота.О Скорбь, царица пятой из империй,Зачем, двойной карая нас потерей,Сразила ты царицу всех сердец —Затем ли, чтоб пополнить свой венец?Ты, как потопа гибельная сила,И близких, и далеких захватила.Но прежде завладев ее душой,Зачем, о Скорбь, сровняла ты с землейЕе обитель? Кабы в ней жила ты,Всяк был бы счастлив на твои палатыВзглянуть, на дивный свет ее очей:И впрямь рождался день от их лучей.Она сияла, как сапфир прозрачный, —Ты ж глину предпочла и камень мрачный.Она была хрупка и все ж тверда,Но и кристаллы бьются иногда.Ты просчиталась, Скорбь: с ее кончинойМы все из-под руки твоей бесчиннойПрочь ускользнем, мятежные рабы,Своей нимало не кляня судьбы.Умрем ли с горя – нам того и надо:Жизнь без нее – невелика отрада.Останемся ли жить – о ней тоскаНам пуще прежней радости сладка.Она для нас являла воплощеньеВсех добродетелей без исключенья.Ее душа была как райский сад,Где Милосердье – верный страж у врат,Куда не вхож порок; лишь смерть сумелаПробраться к древу и докончить дело.Должно быть, Бог забрал ее с земли,Чтоб возлюбить ее мы не смоглиПревыше Неба, – и о нас радея,Он наши помыслы возвысил с нею,А не забрал бы – праведников стройЕще одной пополнился б святой.В ее груди, как куст неопалимый,Пылало сердце верой негасимой,И набожности путь являя нам,Шла в праздник не на пир она, но в храм,Душой пиры иные предвкушаяИ светлый праздник без конца и края.Теперь, на небеса вознесена,Она верховным ангелам равна,А тело здесь оставлено, чтоб нынеЕе бессмертной не сочли богиней:Красы и добродетели такойЯзычникам хватило бы с лихвой.Земля, что тянет к ней свой зев голодный,Лемнийской глиной станет благородной,Гроб вечным древом прорастет над ней,Хранящим клад заветный меж корней,А мы разделим горе по кусочку,Его снести не в силах в одиночку.

Поэмы

МЕТЕМПСИХОЗ, ИЛИ ПУТЬ ДУШИ

Poema Satyricon

INFINITATI SACRUM*,

16 Augusti 1601

Иные над порталами и дверями своих домов помещают гербы, я же свой портрет, ежели только краски могут передать ум столь простой, незамысловатый и бесхитростный, каков есть мой. Обычно перед новым автором я прихожу в сомнение, медлю и не умею тотчас сказать, хорош ли он. Я строго сужу и многое осуждаю; таковой обычай обходится мне дорого в том, что мои собственные писания еще хуже чужих. Не могу, однако, ни столь противуречить своей натуре, чтобы вовсе не делать того, что мне нравится, ни быть столь несправедливым к другим, чтобы делать это sine talione*. Пока я даю им случай отплатить мне тем же, они, верно, простят мне мои укусы. Никому не возбраняю порицать меня, исключая лишь тех, что, как Тридентский собор*, осуждают не книги, а авторов, предавая проклятию все, что такой-то написал или напишет. Никто не пишет столь плохо, чтобы однажды не сочинить нечто образцовое – для подражания или избежания. Приступая к сей книге, не собираюсь ни к кому входить в долг; не знаю, сохраню ли сам свое достояние; может быть, растрачу, а может быть, и преумножу в обороте, ибо, если я одолживаю у древности, кроме того, что я намерен уплатить потомству тем же добром и тою же мерой, притом же, как вы увидите, не премину упомянуть и поблагодарить не токмо того, кто выкопал для меня сокровище, но и того, кто осветил мне к нему дорогу*. Прошу вас лишь припомнить (ибо я не желал бы иметь читателей, которых я могу поучать), что, согласно Пифагорову учению, душа может переходить не только от человека к человеку или же скоту, но равномерно и к растениям; ради того не удивляйтесь, находя одну душу в императоре, в почтовой лошади и в бесчувственном грибе*, так как не ущерб душевный, а одно только нерасположение органов творит сие*. И хотя душа, обретаясь в дыне, не может ходить, зато может помнить, а запомнив, поведать мне, за каким роскошным столом ее подавали. А обретаясь в пауке, не может говорить, но, запомнив, может мне поведать, кто употребил ее паучий яд ради сана своего или чина. Как бы ни мешала телесность другим ее способностям, памяти она не препятствует; потому я и могу ныне, с ее слов, доподлинно поведать вам о всех ее странствиях – от самого дня сотворения, когда она была яблоком, прельстившим прародительницу нашу Еву, до нынешних времен, когда она стала той, чью жизнь вы найдете в конце сей книги*.

Пою души бессмертной путь земнойВ обличьях многих, данных ей судьбой,От райского плода до человека.Пою миров младенческий рассвет,И зрелый день, и вечер дряхлых лет —С того халдеев золотого века,Что персов серебром и медью грекаСменился, и железом римских пик.Мой труд, как столп*, воздвигнется велик,Да перевесит он все, кроме Книги книг.

Не возгордись могуществом своимПред нею, о небесный Пилигрим,Зрачок небес*, блуждающий над миром;Ты утром пьешь Востока аромат,Обедаешь средь облачных прохладНад Сеной, Темзой иль ГвадалквивиромИ в Эльдорадо день кончаешь пиром:Не больше стран ты видел с высоты,Чем та, что до тебя пришла из темнотыЗа день – и будет жить, когда погаснешь ты*.

Скажи, священный Янус, что собралНа корабле своем (он был не мал)Всех птиц, зверей и ползающих тварей,Вмещал ли твой странноприимный бот,В котором спасся человечий род,Садок вождей, вельмож и государей,Плавучий храм твой, хлев, колледж, виварий* —Так много тел, шумящих вразнобой,Как эта искра горняя собойЖивила – и вела дорогою земной?

Судьба, наместник Божий на земле,Никто не видел на твоем челеМорщин улыбки праздной или гнева;Зане ты знаешь сроки и пути —Молю, открой страницу и прочти*,Какой мне плод сулит Познанья Древо,Чтоб, не сбиваясь вправо или влево,Я шел по миру, зная наперед,Куда меня рука небес ведетИ что меня в конце паломничества ждет.

Шесть пятилетий жизни промотав,Я обещаю свой сменить устав,И если будет Книга благосклоннаИ мне удастся избежать сетейПлотских и государственных страстей,Цепей недуга и когтей закона,Ума растраты и души уронаНе допущу, чтобы, когда впотьмахМогила примет свой законный прах,Достался ей в мужья муж, а не вертопрах.

Но если дни мои судьба продлит,Пусть океан бушует и бурлит,Пусть бездна неизвестностью чревата —Один, среди безмерности морей,Я проплыву с поэмою моейВесь круг земной, с Востока до Заката,И якорь, поднятый в струях Евфрата,Я брошу в Темзы хладную волнуИ паруса усталые сверну,Когда из райских стран до дома дотяну.

Узнайте же: великая душа,Что ныне, нашим воздухом дыша,Живет – и движет дланью и устами,Что движут всеми нами, как Луна —Волной*, – та, что в иные временаИграла царствами и племенами,Для коей Магомет и Лютер самиЯвлялись плоти временной тюрьмой, —Земную форму обрела впервойВ Раю, и был смирен ее приют земной.

Смирен? Нет, славен был, в конце концов,Когда верна догадка мудрецов,Что Крест, кручина наша и отрада,На коем был пленен Владыка Сил,Что, сам безгрешный, все грехи вместил,Бессмертный, смерть испил, как чашу яда,Стоял на том заветном месте Сада*,Где волею священной был взращенПлод – и от алчных взоров защищен,В котором та душа вкушала первый сон.

Сей плод висел, сверкая, на суку,Рожденный сразу зрелым и в соку,Ни птицею, ни зверем не початый;Но змей, который лазил в старину,А ныне должен за свою вину*На брюхе ползать, соблазнил, проклятый(За что мы ныне платим страшной платой),Жену, родив, сгубившую свой род,И муж за ней вкусил коварный плод:Возмездье было в нем – хлад, смертьи горький пот*.

Так женщина сгубила всех мужчин* —И губит вновь, от сходственных причин,Хотя по одному. Мать отравилаИсток, а дочки портят ручейкиИ, возмутив, заводят в тупики.Утратив путь, мы вопием уныло:О судьи, как же так? она грешила —А нас казнят?* Но хуже казней всехЗнать это – и опять влюбляться в тех,Что нас влекут в ярмо, ввергают в скорбь и грех.

Отрава проникает в нас всерьез,И уж дерзаем мы задать вопрос(Кощунственный): как это Бог поставилТакой закон, что Божья тварь егоМогла переступить? И отчегоНевинных он от мести не избавил?Ни Ева же, ни змей не знали правил*,И нет того в Писанье, что АдамРвал яблоко* иль знал, откуда тамОно взялось. Но казнь – ему и ей, и нам.

А впрочем, сохрани, небесный Дух,От суетного повторенья вслухДум суемудрых – пусть они уймутся;Как шалуны, что тешатся поройЛетучих мыльных шариков игрой,Их вытянув тростинкою из блюдца,Они всенепременно обольются.А спорить попусту с еретиком —Как ветер к мельнице носить мешком:Покончить дланью с ним верней, чем языком.

Итак, в сей миг, когда коварный змей,В тот плод вцепившись лапою своей,Порвал сосуды нежные и трубки,Его питавшие и тем лишилРебенка сока материнских жил, —Душа умчалась прочь, быстрей голубкиИль молнии (тут все сравненья хрупки),И в темный, влажный улетев овраг,Сквозь трещины земные*, как сквозняк,Проникла в глубь – и там вселилась в некийЗлак.

И он, еще не Злак, а Корешок,Очнувшись, вырос сразу на вершокИ дальше стал пихаться и стремиться;Как воздух вытесняется всегдаВодой, так твердым веществом вода,И уступила рыхлая темница.Так у дворца порой народ стеснится:Монархиню узреть – завидна честь,В толпе и горностаю не пролезть;Но крикнут: «Расступись!» – и вот уж местоесть.

Он выпростал наружу две руки —И расщепились руки-корешкиНа пальцы – крохотней, чем у дитяти*;Пошевелил затекшею ногойЧуть-чуть – сперва одной, потом другой,Как лежебока на своей кровати.Он с первых дней был волосат – и кстати:Была ему дана двойная власть*В делах любви (и благо, и напасть) —Плодами разжигать, гасить листами страсть.

Немой, он обладал подобьем рта,Подобьем глаз, ушей и живота,И новых стран владетель и воитель,Стоял, увенчан лиственным венкомС плодами ярко-красными на нем,Как стоя погребенный победительВ могиле. Такова была обительДуши, что ныне обреталась тут —В сем корне мандрагоровом приютНайдя; не зря его, как панацею, чтут.

Но не любви теперь он жертвой стал:Младенец Евин по ночам не спал,Не просыхал от слез ни на минутку;И Ева, зная свойства многих трав,Решила, мандрагору отыскав,Отваром корня исцелить малютку.Такую с нами Рок играет шутку:Кто благ, тот умирает в цвете лет*,Сорняк же, от которого лишь вред,Переживает всех – ему и горя нет.

И так душа, пробыв три дня подрядВ подземной тьме, где звезды не горят,Летит на волю, жмурясь с непривычки;Но провиденья жесткая рукаВновь: цап! – ее хватает за бокаИ заключает в беленьком яичке,Доверив хлопотливой маме-птичкеСидеть над гнездышком, пока отецПриносит мух, и ждать, когда птенецПроклюнет скорлупу и выйдет наконец.

И вот на свет явился Воробей*;На нем еще, как зубки у детей,Мучительно прорезывались перья;В пушку каком-то, хлипок, некрасив,Голодный клюв свой жалобно раскрывИ черным глазом, полным недоверья,Косясь вокруг, он пискнул: мол, теперь яХочу поесть! Отец, взмахнул крыломИ кинулся сквозь ветки напроломСкорей жучков ловить, носить добычу в дом.

Мир молод был; все в нем входило в сокИ созревало в небывалый срок;И вот уже наш прыткий ВоробьенокВ лесу и в поле, где ни встретит их,Без счета треплет глупых воробьих,Не различая теток и сестренок;И брошенные не пищат вдогонок,Пусть даже он изменит без стыдаНа их глазах – и это не беда:Уж я себе, дружок, дружка найду всегда.

В те дни не ограничивал законСвободу в выборе мужей и жен*;Душа, в своей гостинице летучей,И тело, радуясь избытку сил,Резвятся, расточая юный пылИ за вихор хватая всякий случай;Но день пришел расплаты неминучей;И впрямь – тот живота не сбережет,Кто на подружек тратит кровь и пот:Три года не прошло, как он уже банкрот*.

А мог бы жить да жить! В те временаЕще не знали, как на горсть пшенаСловить коварно мелкого жуира;Еще не выдумали ни силков,Ни сеток, ни предательских манков,Что губят вольных жителей эфира.Но предпочел он с жизненного пираУйти до срока, промотав, как клад,Три года, чем пятнадцать лет подрядЖить, заповеди чтя, плодя послушных чад.

Итак, едва наш резвый ВоробейОтпрыгался, Душа, еще резвей,Умчалась к ближней речке неглубокой,Где на песчаной отмели, у дна,Икринка женская оживленаБыла мужской кочующей молокой;И вот, былою утомясь морокой,Душа вселилась в кроткого малька,Расправила два гибких плавничкаИ погребла вперед, как лодочка, легка.

Но тут, как бриг на полных парусах,Свой образ в отраженных небесахСледя – и шею гордо выгибая,Прекрасный Лебедь мимо проплывал,Он, мнилось, все земное презирал*,Белейшей в мире белизной блистая:И что ему рыбешек низких стая?И вдруг – малек наш даже не успелМоргнуть, как в клюв прожорливый влетел:Бедняга, он погиб – хотя остался цел.

Тюрьма Души теперь сама в тюрьме,Она должна в двойной томиться тьмеНа положении вульгарной пищи;Пока лебяжьего желудка пылОграды внутренней не растопил:Тогда, лишившись своего жилища,Она летит, как пар, – и снова ищетПристанища, но выбор небогат;Что рыбья жизнь? Гнетущ ее уклад:За то, что ты молчишь, тебя же и едят.

И вот рыбешка-крошка – новый домДуши – вильнула маленьким хвостомИ поплыла, без видимых усилий,Вниз по дорожке гладкой, водяной —Да прямо в сеть! – по счастью, с ячеёйШирокой, ибо в те поры ловилиЛишь крупных рыб, а мелюзгу щадили;И видит: щука, разевая пасть,Грозит и хочет на нее напасть(Сама в плену), но злых не учит и напасть.

Но вовремя пустившись наутек(Наказан в кои веки был порок!),Двойного лиха рыбка избежала*,Едва дыша; а чем дыша – как знать?*Выпрыгивала ль воздуха набратьИль разряженною водой дышалаОт внутреннего жара-поддувала —Не знаю и сказать вам не рискну…Но приплыла она на глубину,Где встретил пресный ток соленую волну.

Вода не столь способна что-нибудьСкрыть, как преувеличить и раздуть*;Пока рыбешка наша в рассужденьи,Куда ей плыть, застыла меж зыбей, —Морская Чайка*, углядев трофей,Решила прекратить ее сомненьяИ, выхватив из плавного теченья,Ввысь унесла: так низкий вознесенБывает милостью больших персон —Когда персоны зрят в том пользу и резон.

Дивлюсь, за что так ополчился светНа рыб? Кому от них малейший вред?На рыбаков они не нападают,Не нарушают шумом их покой;С утра в лесу туманном над рекойЗверей в засаде не подстерегаютИ птенчиков из гнезд не похищают:Зачем же все стремятся их известь —И поедом едят – и даже естьЗакон, что в Пост должны мы только рыбу есть?*

Вдруг сильный ветер с берега подул,Он в спину нашу Чайку подтолкнулИ в бездну бурную повлек… ОбжореВсе нипочем, пока хорош улов, —Но слишком далеко от береговЕе снесло: одна в бескрайнем море,Она в холодном сгинула просторе.Двум душам тут расстаться довелось —Ловца и жертвы – и умчаться врозь;Последуем за той, с кого все началось.

Вселившись снова в рыбий эмбрион,Душа росла, росла… раз в миллионУсерднее, чем прежде, и скорее —И сделалась громадою такой,Как будто великанскою рукойОт Греции отторжена МореяИль ураган, над Африкою рея,Надежный Мыс отбил одним толчком;Корабль, перевернувшийся вверх дном,В сравненье с тем Китом казался бы щенком.

Он бьет хвостом, и океан сильнейТрепещет, чем от залпа батарей,От каждого чудовищного взмаха;Колонны ребер, туши круглый сводНи сталь, ни гром небесный не пробьет;Дельфины в пасть ему плывут без страха,Не зря препон; из водяного прахаТворит его кипучая ноздряФонтан, которому благодаряС надмирной хлябью вод связует он моря*.

Он рыб не ловит – где там!* Но как князь,Который, на престоле развалясь,Ждет подданных к себе на суд короткий,Качается на волнах без заботИ все, что только мимо проплывет,В жерло громадной всасывает глотки,Не разбирая (голод хуже тетки),Кто прав, кто виноват: им равный суд.Не это ль равноправием зовут? —Пусть гибнет мелюзга, чтоб рос Тысячепуд!

Он пьет, как прорва, жрет, как великан,Как лужу, баламутит океан,Душе его теперь простору много:Ее указы мчат во все концы,Как в дальние провинции гонцы.Уж Солнце двадцать раз своей дорогойИ Рака обошло, и Козерога;Гигант уже предельного достигВеличия; увы! кто так велик,Тот гибель отвратить не может ни на миг.

Две рыбы – не из мести, ибо КитИм не чинил ущерба и обид, —Не из корысти, ибо жир китовыйИх не прельщал, а просто, может быть,Со зла – задумали его сгубитьИ поклялись, что не сболтнут ни слова,Пока не будет к делу все готово —Да рыбе проболтаться мудрено! —Тиран же, как не бережется, ноКов злоумышленных не минет все равно.

Меч-рыба с Молот-рыбою вдвоемСвершили то, что ждали все кругом;Сначала Молот-рыба наскочилаИ ну его гвоздить что было силСвоим хвостом; Кит было отступилПод яростной атакой молотила;Но тут Меч-рыба, налетев, вонзилаЕму свой рог отточенный в живот;И окровавилась пучина вод,И пожиравший тварь сам твари в корм идет.

Кто за него отмстит? Кто призоветК ответу заговорщиков комплот?Наследники? Но эти зачастуюТак видом трона заворожены,Что месть и скорбь забыты, не нужны.А подданные? Что рыдать впустую,Коль некому казать печаль такую?Да не был бы царь новый оскорбленЛюбовью к мертвому! – в ней может онУзреть любви к себе, живущему, урон.

Душа, насилу вновь освободясьИз плотских уз и все еще дивясь,Сколь малые орудия способныРазбить Твердыню, – свой очереднойПриют находит в Мыши полевой,Голодной и отчаянной. Подобно,Как нищий люд пылает мыслью злобнойПротив господ, чья жизнь услад полна,Так эта Мышь была обозленаНа всех; и дерзкий план задумала она.

Шедевр и баловень Природы, Слон,Который столь же мощным сотворен,Сколь благородным*, не пред кем коленаНе преклонял (поскольку не имелКолен, как и врагов), зато умелСпать стоя. Так он спал обыкновенно,Свой хобот, словно гибкое полено,Качая, – в час, когда ночное зло,Проклятое освоив ремесло,Сквозь щёлку узкую в нутро к нему вползло.

Мышь прошмыгнула в хобот – и кругомВесь обежав многопалатный дом,Проникла в мозг, рассудка зал коронный,И перегрызла внутреннюю нить,Без коей зверю невозможно жить;Как мощный град от мины, подведеннойПод стену, рухнул Слон ошеломленный,Врага в кургане плоти погребя:Кто умыслы плетет, других губя,Запутавшись в сетях, погубит сам себя.

И вот Душа, утратив с Мышью связь,Вошла в Волчонка. Он, едва родясь,Уж резать был готов ягнят и маток*.Безгрешный Авель, от кого пошлоВсех пастырей на свете ремесло,В пасомых замечая недостатокИ чувствуя, что враг довольно хваток,Завел овчарку по ночам стеречь.Тогда, чтоб избежать опасных встреч,Задумал хитрый Волк, как в грех ее вовлечь.

Он к делу приступил исподтишка,Как заговорщик, чтоб навернякаСвой план исполнить, как велит наука:Ползком в кромешной тьме прокрался онТуда, где, сторожа хозяйский сон,Спит у палатки бдительная сука,И так внезапно, что она ни звукаПрогавкать не успела – вот нахал! —Ее облапил и к шерсти прижал:От жарких ласк таких растает и металл.

С тех пор меж ними тайный уговор;Когда он к стаду, кровожадный вор,Средь бела дня крадется тихомолком,Она нарочно подымает лай:Мол, Авель наш не дремлет, так и знай;Меж тем пастух, все рассудивши толком,Сам вырыл западню – и с алчным ВолкомПокончил навсегда. Пришлось Душе,Погрязшей в похоти и в грабеже,Вселиться в тот приплод, что в суке зрел уже.

Примеры есть зачатья жен, сестер;Но даже цезарей развратный двор,Кажись, не слышал о таком разврате:Сей Волк зачал себя же, свой конецВ начало обратив: сам свой отецИ сам свой сын. Греха замысловатейНе выдумать; спроси ученых братий —Таких и слов-то нет. Меж тем щенокВ палатке Авеля играл у ногЕго сестры Моав – и подрастал, как мог.

Со временем шалун стал грубоватИ был приставлен для охраны стад(На место сдохшей суки). Бывши помесьОвчарки с волком, он, как мать, гонялВолков и, как отец, баранов крал;Пять лет он так морочил всех на совесть,Пока в нем не открыли правду, то есть,Псы – волка, волки – пса; и сразу ставДля всех врагом, ни к стае не пристав,Ни к своре, он погиб – ни волк, ни волкодав.

Но им, погибшим, оживлен теперьЗабавный Бабуин, лохматый зверь,Бродящий от шатра к шатру, – потехаДетей и жен. Он с виду так похожНа человека, что не враз поймешь,Зачем ни речи не дано, ни смехаКрасавцу. Впрочем, это не помехаТем, кто влюблен. Адама дочь, Зифат*,Его пленила; для нее он радСкакать, цветы ломать и выть ни в склад,ни в лад.

Он первым был, кто предпочесть посмелОдну – другой, кто мыкал и немел,Стараясь чувство выразить впервые;Кто, чтоб своей любимой угодить,Мог кувыркаться, на руках ходитьИ мины корчить самые смешные,И маяться, узрев, что не нужны ейЕго старанья. Грех и суета —Когда нас внешним дразнит красота,Поддавшись ей, легко спуститься до скота.

В любви мы слишком многого хотимИль слишком малого: то серафим,То бык нас манит*: а виной – мы сами;Тщеславный Бабуин был трижды прав,Возвышенную цель себе избрав;Но не достигнув цели чудесами,Чудит иначе: слезными глазамиУставясь ей в глаза: мол, пожалей! —Он лапой желто-бурою своей*(Сильна Природа-мать!) под юбку лезет к ней.

Сперва ей невдомек: на что емуСие? И непонятно: почемуЕй стало вдруг так жарко и щекотно?Не поощряя – но и не грозя,Отчасти тая – но еще не вся,Она, наполовину неохотно,Уже почти к нему прильнула плотно…Но входит брат внезапно, Тефелит;Гром, стук! Булыжник в воздухе летит.Несчастный Бабуин! Он изгнан – и убит.

Из хижины разбитой поспеша,Нашла ли новый уголок Душа?Вполне; ей даже повезло похлеще:Адам и Ева, легши вместе, кровьСмешали*, и утроба Евы вновь,Как смесь алхимика, нагрелась в пещи, —Из коей выпеклись такие вещи:Ком печени – исток витальных сил*,Дающих влагу виадукам жил,И сердце – ярый мех, вздувающий наш пыл.

И, наконец, вместилище ума —В надежной башне наверху холмаМозг утонченный, средоточье нитей,Крепящих всех частей телесных связь;Душа, за эти нити ухватясь,Воссела там. Из бывших с ней событийУсвоив опыт лжи, измен, соитий,Она уже вполне годилась в стройЖен праведных. Фетх было имя той,Что стала Каину супругой и сестрой.

Кто б ни был ты, читающий сей трудНе льстивый (ибо льстивые все врут):Скажи, не странно ли, что брат проклятыйВсе изобрел – соху, ярмо, топор*, —Потребное нам в жизни до сих пор,Что Каин – первый на земле оратай,А Сет – лишь звезд унылый соглядатай,При том, что праведник? Хоть благо чтут,Но благо, как и зло, не абсолют:Сравненье – наш закон, а предрассудок – суд.

ГОДОВЩИНЫ