Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением

Шеймусу Хини

Я проснулся от крика чаек в Дублине.На рассвете их голоса звучаликак души, которые так загублены,что не испытывают печали.Облака шли над морем в четыре яруса,точно театр навстречу драме,набирая брайлем постскриптум яростии беспомощности в остекленевшей раме.В мертвом парке маячили изваяния.И я вздрогнул: я — дума, вернее — возле.Жизнь на три четверти — узнаваниесебя в нечленораздельном воплеили — в полной окаменелости.Я был в городе, где, не сумев родиться,я еще мог бы, набравшись смелости,умереть, но не заблудиться.Крики дублинских чаек! конец грамматики,примечание звука к попыткам справитьсяс воздухом, с примесью чувств праматери,обнаруживающей измену праотца —раздирали клювами слух, как занавес,требуя опустить длинноты,буквы вообще, и начать монолог свой зановос чистой бесчеловечной ноты.

К переговорам в Кабуле

Жестоковыйные горные племена!Все меню — баранина и конина.Бороды и ковры, гортанные имена,глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,сросшейся переносицей и выстрелом из ружьяза неимением адреса, не говоря — конверта,защищенные только спиной от ветра,живущие в кишлаках, прячущихся в горах,прячущихся в облаках, точно в чалму — Аллах,

видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,как следует разложиться, проститься с родным халатом,выйти из сакли, приобрести валюту,чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолютуразбавить изрядной порцией бледнолицыхв тоже многоэтажных, полных огня столицах,где можно сесть в мерседес и на ровном местезабыть мгновенно о кровной местии где прозрачная вещь, с бедрасползающая, и есть чадра.

И вообще, ибрагимы, горы — от Араратадо Эвереста — есть пища фотоаппарата,и для снежного пика, включая синийвоздух, лучшее место — в витринах авиалиний.Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!Все идет псу под хвост, и пейзаж — туда же,где всюду лифчики и законность.Там лучше, чем там, где владыка — конуси погладить нечего, кроме шейкиприклада, грубой ладонью, шейхи.

Орел парит в эмпиреях, разглядывая с укоромзмеиную подпись под договороммежду вами — козлами, воспитанными в Исламе,и прикинутыми в сплошной габардин послами,ухмыляющимися в объектив ехидно.И больше нет ничего нет ничего не видноничего ничего не видно крометого что нет ничего благодаря трахомеили же глазу что вырвал заклятый враги ничего не видно мрак

Томас Транстремер за роялем

Городок, лежащий в полях как надстройка почвы.

Монарх, замордованный штемпелем местной почты.Колокол в полдень. Из местной десятилеткималолетки высыпавшие, как таблеткиот невнятного будущего. Воспитанницы Линнея,автомашины ржавеют под вязами, зеленея,и листва, тоже исподволь, хоть из другого теста,набирается в смысле уменья сорваться с места.Ни души. Разрастающаяся незаметнос каждым шагом площадь для монументаздесь прописанному постоянно.

И рука, приделанная к фортепиано,постепенно отделывается от тела,точно под занавес овладеласостоянием более крупным илибезразличным, чем то, что в мозгу скопиликлетки; и пальцы, точно они боятсярастерять приснившееся богатство,лихорадочно мечутся по пещере,сокровищами затыкая щели.

Остров Прочида

Захолустная бухта; каких-нибудь двадцать мачт.Сушатся сети — родственницы простыней.Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч.Синий залив пытается стать синей.

Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел.После восьми набережная пуста.Синева вторгается в тот предел,за которым вспыхивает звезда.

На возвращение весны

Весна наступила внезапно, как будто за ночь выстроивоколо сотни скворешников, где раздаются песни.Всюду много цветов, как в кинофильме выстрелов,и Март откликается на женское имя Нэнси.

Вот мы и снова дожили до сносной температуры,хотя дождь превращает Диззи Гиллеспи в лабуха,и лучше на улицу в сумерках не выходить без дуры:весной если что-то падает на голову, то не яблоко. ас

Мы все влюблены в астрономию, в космос вообще, в безвреднуюпляску орбит, колец, эллипсов с ихней точностью.Но входишь, бывало, в обшарпанную переднююи прежде, чем снять одежду, бесцельно топчешся.

Что если небесное тело в итоге не столько кружится,сколько просто болтается без толку — что, на практике,выражается в том, что времени года лужицаприятна своей бесформенностью, не говоря — галактике.

Воспоминание

Je n'ai pas oublie, voisin de la ville

Notre blanche maison, petite mais tranquille.

Дом был прыжком геометрии в глухонемую зеленьпарка, чьи праздные статуи, как бросившие ключижильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин;когда загорались окна, было неясно — чьи.Видимо, шум листвы, суммируя вариантызависимости от судьбы (обычно — по вечерам),пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы,этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам.Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий,похрустывая осторожно, свидетельствовал не оприсутствии постороннего, но торжестве махровойбезадресности, окрестностям доставшейся от него.И за полночь облака, воспитаны высшей школойрасплывчатости или просто задранности голов,отечески прикрывали рыхлой периной голыйкосмос от одичавшей суммы прямых углов.

Стакан с водой

Ты стоишь в стакане передо мной, водичка,и глядишь на меня сбежавшими из-под кранаглазами, в которых, блестя, двоитсяпрозрачная тебе под стать охрана.

Ты знаешь, что я — твое будущее: воронка,одушевленный стояк и сопряжен с потерейперспективы; что впереди — волокна,сумрак внутренностей, не говоря — артерий.

Но это тебя не смущает. Вообще, у тюремвариантов больше для бесприютнойсубстанции, чем у зарешеченной тюлемсвободы, тем паче — у абсолютной.

И ты совершенно права, считая, что обойдешьсябез меня. Но чем дольше я существую,тем позже ты превратишься в дождь заокном, шлифующий мостовую.

На виа Фунари

Странные морды высовываются из твоего окна,во дворе дворца Гаэтани воняет столярным клеем,и Джино, где прежде был кофе и я забирал ключи,закрылся. На месте Джино —лавочка: в ней торгуют галстуками и носками,более необходимыми нежели он и мы,и с любой точки зрения. И ты далеко в Тунисеили в Ливии созерцаешь изнанку волн,набегающих кружевом на итальянский берег:почти Септимий Север. Не думаю, что во всемвиноваты деньги, бег времени или я.Во всяком случае, не менее вероятно,что знаменитая неодушевленностькосмоса, устав от своей дурнойбесконечности, ищет себе земногопристанища, и мы — тут как тут. И нужно еще сказатьспасибо, когда она ограничивается квартирой,выраженьем лица или участком мозга,а не загоняет нас прямо в землю,как случилось с родителями, с братом, с сестренкой, с Д.Кнопка дверного замка — всего лишь кратерв миниатюре, зияющий скромно вследствиеприкосновения космоса, крупинки метеорита,и подъезды усыпаны этой потусторонней оспой.В общем, мы не увиделись. Боюсь, что теперь не скоропредставится новый случай. Может быть, никогда.Не горюй: не думаю, что я мог быпризнаться тебе в чем-то большем, чем Сириусу — Канопус,хотя именно здесь, у твоих дверей,они и сталкиваются среди бела дня,а не бдительной, к телескопу припавшей ночью.

Корнелию Долабелле