Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением

«В воздухе — сильный мороз и хвоя…»

Е. Леонской

В воздухе — сильный мороз и хвоя.Наденем ватное и меховое.Чтоб маяться в наших сугробах с торбой —лучше олень, чем верблюд двугорбый.

На севере если и верят в Бога,то как в коменданта того острога,где всем нам вроде бока намяло,но только и слышно, что дали мало.

На юге, где в редкость осадок белый,верят в Христа, так как сам он — беглый:родился в пустыне, песок-солома,и умер тоже, слыхать, не дома.

Помянем нынче вином и хлебомжизнь, прожитую под открытым небом,чтоб в нем и потом избежать арестаземли — поскольку там больше места.

«Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию…»

Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию,тигры торгуют на улице полосами и обручами,под прохудившимся куполом, точно в шкафу, с трапециисвешивается, извиваясь, фракразочарованного иллюзиониста,и лошадки, скинув попоны, позируют для портретадвигателя. На арене,утопая в опилках, клоуны что есть мочиразмахивают кувалдами и разрушают цирк.Публики либо нет, либо не аплодирует.Только вышколенная болонкатявкает непрерывно, чувствуя, что приближаетсяк сахару: что вот-вот получитсяодна тысяча девятьсот девяносто пять.

«Осень — хорошее время, если вы не ботаник…»

Л. С.

Осень — хорошее время, если вы не ботаник,если ботвинник паркета ищет ничью ботинок:у тротуара явно ее оттенок,а дальше — деревья как руки, оставшиеся от денег.

В небе без птиц легко угадать победусобственных слов типа «прости», «не буду»,точно считавшееся чувством вины и модойна темно-серое стало в конце погодой.

Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит,потому что больше уже ничего не будет,и еще позавидуют многие, сил избыткомпьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам.

Остановись, мгновенье, когда замирает рыбав озерах, когда достает природа из гардеробасо вздохом мятую вещь и обводит окомместо, побитое молью, со штопкой окон.

Посвящается Пиранези

Не то — лунный кратер, не то — колизей; не то —где-то в горах. И человек в пальтобеседует с человеком, сжимающим в пальцах посох.Неподалеку собачка ищет пожрать в отбросах.

Не важно, о чем они говорят. Видать,о возвышенном; о таких предметах, как благодатьи стремление к истине. Об этом неодолимомчувстве вполне естественно беседовать с пилигримом.

Скалы — или остатки былых колонн —покрыты дикой растительностью. И наклонголовы пилигрима свидетельствует об известнойпримиренности — с миром вообще и с местной

фауной в частности. «Да», говорит егопоза, «мне все равно, если колется. Ничегострашного в этом нет. Колкость — одно из многихсвойств, присущих поверхности. Взять хоть четвероногих:

их она не смущает; и нас не должна, заненог у нас вдвое меньше. Может быть, на Луневсе обстоит иначе. Но здесь, где обычно с прошлымсмешано настоящее, колкость дает подошвам

— и босиком особенно — почувствовать, так сказать,разницу. В принципе, осязатьможно лишь настоящее — естественно, приспособивк этому эпидерму. И отрицаю обувь».

Все-таки, это — в горах. Или же — посредидревних руин. И руки, скрещенные на грудитого, что в пальто, подчеркивают, насколько он неподвижен.«Да», гласит его поза, «в принципе, кровли хижин

смахивают силуэтом на очертанья гор.Это, конечно, не к чести хижин и не в укоргорным вершинам, но подтверждает склонностьприроды к простой геометрии. То есть, освоив конус,

она чуть-чуть увлеклась. И горы издалекасхожи с крестьянским жилищем, с хижиной батракавблизи. Не нужно быть сильно пьяным,чтоб обнаружить сходство временного с постоянным

и настоящего с прошлым. Тем более — при ходьбе.И если вы — пилигрим, вы знаете, что судьбеугодней, чтоб человек себя полагал слугоюоставшегося за спиной, чем гравия под ногою

и марева впереди. Марево впередипредставляется будущим и говорит «идико мне». Но по мере вашего к мареву приближеньяоно обретает, редея, знакомое выраженье

прошлого: те же склоны, те же пучки травы.Поэтому я обут». «Но так и возникли вы, —не соглашается с ним пилигрим. — Забавно,что вы так выражаетесь. Ибо совсем недавно

вы были лишь точкой в мареве, потом разрослись в пятно».«Ах, мы всего лишь два прошлых. Два прошлых дают однонастоящее. И это, замечу, в лучшемслучае. В худшем — мы не получим

даже и этого. В худшем случае, карандашили игла художника изобразят пейзажбез нас. Очарованный дымкой, далью,глаз художника вправе вообще пренебречь деталью

— то есть моим и вашим существованьем. Мы —то, в чем пейзаж не нуждается как в пирогах кумы.Ни в настоящем, ни в будущем. Тем более — в их гибриде.Видите ли, пейзаж есть прошлое в чистом виде,

лишившееся обладателя. Когда оно — просто цветвещи на расстояньи; ее ответна привычку пространства распоряжаться теломпо-своему. И поэтому прошлое может быть черно-белым,

коричневым, темно-зеленым. Вот почему поройхудожник оказывается заворожен горойили, скажем, развалинами. И надо отдать Джованнидолжное, ибо Джованни внимателен к мелкой рвани

вроде нас, созерцая то Альпы, то древний Рим».«Вы, значит, возникли из прошлого?» — волнуется пилигрим.Но собеседник умолк, разглядывая усталособачку, которая все-таки что-то себе достала

поужинать в груде мусора и вот-вотвзвизгнет от счастья, что и она живет.«Да нет, — наконец он роняет. — Мы здесь просто так, гуляем».И тут пейзаж оглашается заливистым сучьим лаем.

Выступление в Сорбонне

Изучать философию следует, в лучшем случае,после пятидесяти. Выстраивать модельобщества — и подавно. Сначала следуетнаучиться готовить суп, жарить — пусть не ловить —рыбу, делать приличный кофе.В противном случае, нравственные законыпахнут отцовским ремнем или же переводомс немецкого. Сначала нужнонаучиться терять, нежели приобретать,ненавидеть себя более, чем тирана,годами выкладывать за комнату половинуничтожного жалованья — прежде, чем рассуждатьо торжестве справедливости. Которое наступаетвсегда с опозданием минимум в четверть века.

Изучать труд философа следует через призмуопыта либо — в очках (что примерно одно и то же),когда буквы сливаются и когдаголая баба на смятой подстилке сновадл вас фотография или же репродукцияс картины художника. Истинная любовьк мудрости не настаивает на взаимностии оборачивается не бракомв виде изданного в Геттингене кирпича,но безразличием к самому себе,краской стыда, иногда — элегией.

(Где-то звенит трамвай, глаза слипаются,солдаты возвращаются с песнями из борделя,дождь — единственное, что напоминает Гегеля.)

Истина заключается в том, что истиныне существует. Это не освобождаетот ответственности, но ровно наоборот:этика — тот же вакуум, заполняемый человеческимповедением, практически постоянно;тот же, если угодно, космос.И боги любят добро не за его глаза,но потому что, не будь добра, они бы не существовали.И они, в свою очередь, заполняют вакуум.И может быть, даже более систематически,нежели мы: ибо на нас нельзярассчитывать. Хотя нас гораздо больше,чем когда бы то ни было, мы — не в Греции:нас губит низкая облачность и, как сказано выше, дождь.

Изучать философию нужно, когда философиявам не нужна. Когда вы догадываетесь,что стулья в вашей гостиной и Млечный Путьсвязаны между собою, и более тесным образом,чем причины и следствия, чем вы самис вашими родственниками. И что общееу созвездий со стульями — бесчувственность, бесчеловечность.Это роднит сильней, нежели совокуплениеили же кровь! Естественно, что стремитьсяк сходству с вещами не следует. С другой стороны, когдавы больны, необязательно выздоравливатьи нервничать, как вы выглядите. Вот что знаютлюди после пятидесяти. Вот почему онипорой, глядя в зеркало, смешивают эстетику с метафизикой.

Шеймусу Хини