Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением

Иосиф Бродский

Пейзаж с наводнением

ПРИМЕЧАНИЯ ПАПОРОТНИКА

Рождественская звезда

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый париз воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар,Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,на лежащего в яслях ребенка издалека,из глубины Вселенной, с другого ее конца,звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца,

Новая жизнь

Представь, что война окончена, что воцарился мир.Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорокаили дрозд, а не юнкере, щебечет на ветке «чирр».Что за окном не развалины города, а бароккогорода; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучалалуна, в результате вынесла натиск мимозы, плюсвзрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.

Люди выходят из комнат, где стулья как буква «б»или как мягкий знак, спасают от головокруженья.Они не нужны, никому, только самим себе,плитняку мостовой и правилам умноженья.Это — влияние статуй. Вернее, их полых ниш.То есть, если не святость, то хоть ее синоним.Представь, что все это — правда. Представь, что ты говоришьо себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.

Жизнь начинается заново именно так — с картинизверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.С порожденного ими чувства, что ты одинсмотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любуюминуту готов отвернуться, увидеть диван, цветыв желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.Их кричащие краски, их увядшие ртытоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.

Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,о ней легко забывается. Вещи вообще холопымысли. Отсюда их формы, взятые из головы,их привязанность к месту, качества Пенелопы,то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,кутаясь в простыню, выглядишь как пастухчетвероногой мебели, железной и деревянной.

Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова —обратное языку пламени: монологу,пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;что в тебе оно видело мало проку,мало тепла. Поэтому ты уцелел.Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушьяместных помон, вертумнов, венер, церер.Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.

Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,на стол ложатся вальты неизвестной масти.Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,любви к чему бы то ни было, страха, страсти.Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свитабукв, слагаясь невольно то в «бетси», то в «ибрагим»,перо выводя за пределы смысла и алфавита.

Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким «ц»;классическая перспектива, где не хватает танкалибо — сырого тумана в ее конце;голый паркет, никогда не осязавший танго.В новой жизни мгновенью не говорят «постой»:остановившись, оно быстро идет насмарку.Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с тойих стороны черкнуть «привет» и приклеить марку.

Белые стены комнаты делаются белейот брошенного на них якобы для острасткивзгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.Многое можно простить вещи — тем паче там,где эта вещь кончается. В конечном счете, чувстволюбопытства к этим пустым местам,к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.

Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,будучи непрерывен — вроде самопознанья.В свою очередь, поезд, которого ты не ждешьна перроне в плаще, приходит без опозданья.Там, где есть горизонт, парус ему судья.Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.И если кто-нибудь спросит: «кто ты?» ответь: «кто я,я — никто», как Улисс некогда Полифему.

«Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел…»

Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрелутки, рябчика, вальдшнепа. «Ах, как ты постарел»скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку.И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк.Но и помимо этого мир вокругменяется так стремительно, точно он стал колотьсядурью, приобретенной у смуглого инородца.

Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,лишенной конца, начала, рамы и середины.Не говоря — музея, не говоря — гвоздя.И поезд вдали по равнине бежит, свистя,хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма.Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.

Это относится к осени, к времени вообще,когда кончаешь курить и когда ещедеревья кажутся рельсами, сбросившими колеса,и опушки ржавеют, как узловые леса.И в горле уже не комок, но стопроцентный еж —ибо в открытом море больше не узнаешьсилуэт парохода, и профиль аэроплана,растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.

Так прибавляют в скорости. Подруга была права.Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,очертания облака, голубя в верхотуре,плоскую воду, что-то в архитектуре,но — никого в лицо. Так некоторые поройездят еще за границу, но, лишены второйжизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха,и, не успев улечься от прощального взмаха,

платочек трепещет в воздухе. Другие, кому ужевыпало что-то любить больше, чем жизнь, в душезная, что старость — это и есть втораяжизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая,уставившись в некую точку и не чужды утехистории. Потому что чем больше техточек, тем больше крапинок на проигравших в пряткияйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.

Примечание к прогнозам погоды

Аллея со статуями из затвердевшей грязи,похожими на срубленные деревья.Многих я знал в лицо. Другихвижу впервые. Видимо, это — богиместных рек и лесов, хранители тишины,либо — сгустки чужих, мне невнятных воспоминаний.Что до женских фигур — нимф и т. п. — онивыглядят незаконченными, точно мысли;каждая пытается сохранитьдаже здесь, в наступившем будущем, статус гостьи.

Суслик не выскочит и не перебежит тропы.Не слышно ни птицы, ни тем более автомобиля:будущее суть панацея оттого, чему свойственно повторяться.И по небу разбросаны, как вещи холостяка,тучи, вывернутые наизнанкуи разглаженные. Пахнет хвоей,этой колкой субстанцией малознакомых мест.Изваяния высятся в темноте, чернеяот соседства друг с дружкой, от безразличьяк ним окружающего ландшафта.

Заговори любое из них, и тыскорей вздохнул бы, чем содрогнулся,услышав знакомые голоса, услышавчто-нибудь вроде «Ребенок не от тебя»или: «Я показал на него, но от страха,а не из ревности» — мелкие, двадцатилетнейдавности тайны слепых сердец,одержимых нелепым стремлением к властинад себе подобными и не замечавшихтавтологии. Лучшие среди нихбыли и жертвами и палачами.

Хорошо, что чужие воспоминаньявмешиваются в твои. Хорошо, чтонекоторые из этих фигур тебекажутся посторонними. Их присутствие намекаетна другие событья, на другой вариант судьбы —возможно, не лучший, но безусловнотобою упущенный. Это освобождает —не столько воображение, сколько память— и надолго, если не навсегда. Узнать,что тебя обманули, что совершенноо тебе позабыли или — наоборот —что тебя до сих пор ненавидят — крайненеприятно. Но воображать себяцентром даже невзрачного мирозданьянепристойно и невыносимо.Редкий,возможно, единственный посетительэтих мест, я думаю, я имеюправо описывать без прикрасувиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла,наше сильно запущенное именьево времени, с горсткой ревизских душ,с угодьями, где отточенному серпу,пожалуй, особенно не разгуляться,и где снежинки медленно кружатся, как примерповедения в вакууме.

«В этой маленькой комнате все по-старому…»