Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава тридцать седьмая
ДОМА
Каждый день друг друга видя,Не заметишь перемен,Но когда разлука выйдет —Вот как с нами, например, —Каждая видна морщина,Каждый проблеск седины.Николай ласкает сына,Гладит волосы жены.
А мальчишка рядом с мамой,Как опора и как друг,Весь в отца, крутой, упрямый,От смущенья вспыхнул вдруг.
Нет, не ждал он, чтобы папа,Сталинградский ветеран,Щеки в оспенных накрапахРукавами вытирал.
Таня собрала пожитки,И в глазах ее тоска,Голубая ходит жилкаУ девичьего виска.
«Погоди, тебе, дружочек,Убежать мы не дадим,Вот когда приедет летчик,Уходите вместе с ним».
…Как спокойно течь рассказу,Если хочешь дать отчетЗа четыре года сразу,А полсотни дней — не в счет!
«Лелька, Лелька! Помнишь Фрица?Чудом гибель одолев,Он теперь, как говорится,На метро в Берлине шеф.
Он прошел такие беды,Что не сыщешь на войне!Перед самым днем Победы,Как рассказывал он мне,
Их концлагерь в перелескиВыводили на расстрел,Но один герой советскийЗаслонить его успел.
Фриц еще сказал, что кличкаТанин у него была.Дочь полковника, москвичка,На Каляевской жила».
Таня вся затрепетала,Растревожена, бледна.Может быть, отца узналаВ этом подвиге она?
Или встретилась с легендой,И приметы неверны,И отец исчез бесследноНа четвертый день войны?
Достоверно неизвестно,Как он путь закончил свой.Но за то, что жил он честно,Я ручаюсь головой!
Пусть без черных подозренийВстанут в памяти временЖертвы первых окружений,Не назвав своих имен.
И рассказ уходит дальше,Открывая новый след:«Под Берлином я на дачеВидел в рамочке портрет.
До чего похож на Гуго,Как две капельки воды!Сердце застучало глухоОт совсем чужой беды».
За рассказом стынет ужин.Но и Леле невтерпежРассказать подробней мужу,Как ее объект хорош.
Вот она достроит скороНовый станционный зал,Коридор из лабрадора,В белом, мраморе портал.
Держат свод, светясь, колонны,Их без счета в зале том.И хрустальные пилоныВ обрамленьи золотом.
Но Кайтанов почему-тоС грустью слушает, жену,Иль от ласки и уютаОтучился за войну?
«Говоришь, роскошно в зале? —Колька сплюнул горячо. —Видно, в Орше не бывалиАрхитекторы еще».
Леле страшно: «Что с ним стало?Коля разлюбил метро!»Наклонился он устало,И в проборе замерцалоФронтовое серебро.
А потом, Алешу вспомнив,Все притихли за столом.Притулился Славик сонныйПод отеческим крылом.
…Утром Леле в управленьеНадо ровно к девяти.Есть у Коли настроеньеС ней к товарищам пойти.
От приветствий и объятийЗакружилась голова.Всем он друг и всем приятель,Так ждала его Москва!
Знаменитый архитекторВ управлении как раз.Рассмотрение проектаОжидается сейчас.
Вот эскиз и два макета,Видно каждую деталь:Будет станция одетаВ мрамор, бронзу и хрусталь.
Все начальники в восторге,Но, молчавший до сих пор,Мрачный, в старой гимнастерке,Отставной встает майор.
Говорит он точно, веско,Мысль его, как штык, пряма:Что от Бреста до СмоленскаЛишь руины — не дома,
От границ до Сталинграда —Только щебень да зола.Нет, не время для парада,Стройка будет тяжела!
Зарождался стиль эпохиВ первых линиях у нас.Были станции неплохи,Всюду радовали глаз.
А теперь какого черта,Если людям негде жить,Делать стены в виде торта,Позолотой мрамор крыть?
«Да, красиво, я не спорю,Но нельзя, сдается мне,Строить с безразличьем к горю,Причиненному стране».
Нет, никто не ждал скандала.В первый день сердечных встречОчень странно прозвучалаЭта яростная речь.
«Что с Кайтановым случилось?»«Раздражительный субъект!»«Он разнес, скажи на милость,Изумительный проект».
«Сами знаем, были беды,Но зато каков итог!Исторической победыБригадир понять не смог».
«Да, с концепцией такоюНа метро работать как?»«Не вернут на шахту Колю:Слишком резок он, чудак!»
Глава тридцать восьмая
МИРНЫЕ ДНИ
Полковник Уфимцев приехал в столицуС большим чемоданом, с японскою водкой,С такими рассказами про заграницу,Что зимняя ночь показалась короткой.
Как будто не старше он стал, а моложе,Хотя не в одной побывал переделке.И щеки покрыты пушистою кожей,И брови как две золотистые стрелки.
Привез кимоно он с драконами Тане,А Леле такое ж, но только с цветами.А Славику — куклу в стеклянном футляре:«Ну как не учел я, что вырос наш парень!»
И сделалось Тане по-взрослому страшноОт звона его орденов и медалей,От этой повадки его бесшабашной:Наверно, в разлуке не знал он печалей.
Но утром не прежний — душа нараспашку, —Задумчивый и совершенно не пьяный,Сказал он, на брови надвинув фуражку:«Нам надо пойти прогуляться с Татьяной».
Вот этого Таня как раз и боялась.Ее никогда он не видел зимою,А тут еще шубка совсем истрепалась,И мех на подоле свисает каймою.
Губами сухими, как будто от жажды,Хотелось Уфимцеву прямо и честноСказать, что он видел ее лишь однаждыИ как будет дальше, еще неизвестно.
Но вместо того он сказал ей спокойно,Что в загс они утром отправятся завтра,Что он ее образ пронес через войны, —И это была полуложь-полуправда!
А Тане, смущенной, хотелось поведатьЕму о прихлынувшем к горлу мученье,Что он для нее был мечтой о Победе,Не Славкой, а Славой — в высоком значеньи.
А нынче шумит он, острит грубовато,Дымит папиросой, пьет желтую водку…А может, она перед ним виновата,Что слишком поверила встрече короткой?
Хотелось сказать ей: «А может, не надо?Был вечер свиданья и годы разлуки».Но грустно шепнула она: «Как я рада!» —Чтоб только конец положить этой муке.
Он вспомнил полячку из города ЛюблинИ девушку из офицерской столовойИ громко солгал ей: «Легко, когда любишь,Быть верным возлюбленной в битве суровой».
Снежинками их обвенчала столица,И щеки румянцем украсила вьюга,Решили в гостиницу переселитьсяОни, загрустив, но поверив друг в друга.
И если была в том частица обмана,То каждый себя обманул, не другого.…Наутро Уфимцевой стала Татьяна.Все в мире чудесно, красиво и ново.
Сомненья ушли, унеслись огорченья,Она дождалась своей радостной доли.Полковник легко получил назначенье,Он будет в Москве испытателем, что ли…
Видать, у начальства в чести,На «эмке», машине казенной,Он едет на службу к шести,Оставив любимую сонной.
Прикрыл осторожно он дверь,Не то она рано проснется.Пускай отдыхает теперь,Метро без нее обойдется.
Не знает жена ничегоО службе его, о работе,Все ждет и жалеет его:Не холодно ль там, в самолете?
Не скучно ль ему одному,Не страшно ль в пустыне воздушной?Нет, кажется, жарко ему.Нет, кажется, вовсе не скучно!
У птицы особенный вид,О ней еще песен не пели.И даже отсутствует винт,Что в детстве мы звали «пропеллер».
Машину выводят на старт.Как юный конструктор взволнован!А Славу вздымает азартНавстречу опасностям новым.
Он первый… Он вызвался самРакетную птицу освоить.Свой звук отдавая лесам,Турбина могучая воет.
Он делает «бочки», пике,И «горки», и «мертвые петли».Приборы послушны руке.Сейчас, как в бою, не запеть ли?
Нет, он из машины своей,Пожалуй, не все еще выжал.Не знали таких скоростей,Никто не залетывал выше.
Быстрей! Все быстрей! Он поет…Но видит в бинокли начальство,Что там, наверху, самолетРазламывается на части.
А летчик? Он падает вниз!Сумеет ли выдержать сердце?В ушах оглушительный визг.Кричи — это лучшее средство.
Как долго к земным берегамПлывет парашюта медуза,Так больно рукам и ногамОт их невесомого груза.
И снег заклубился, как дым.К пилоту бегут санитары,Конструктор склонился над ним,В мгновение сделавшись старым.
Но, кровь вытирая со рта,Размазав ее по ладоням,Уфимцев твердит: «Ни черта,Мы звук непременно обгоним!»
А ночью звонит он заждавшейся Тане:«Прости, что не смог я приехать к обеду:Погода нелетная, небо в тумане,Не раньше субботы я в город приеду».
(И в мыслях сравнил он жену свою с Машей,А сравнивать, может быть, вовсе нельзя их,Поскольку тогда в поколении нашемЕще не водилось домашних хозяек.)
И трубку кладет он рукою свинцовой,Согнувшись от невыносимой ломоты.Синяк на скуле набухает, багровый, —Наверное, он не пройдет до субботы!
Глава тридцать девятая
