Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава тридцать четвертая
ПЕСНЯ ЛЕТЧИКА
За год переломный, за год сорок третийНи Колю, ни Славу я больше не встретил.На Курской дуге, у днепровских излучинИскал я их жадно, безвестьем измучен.
И в сорок четвертом искал их на Буге,Мечтал их увидеть на Варте и Висле.Ну где ж вы воюете, старые други?Разлука рождает жестокие мысли.Весна сорок пятого… Если вы живы,То здесь, под Берлином, сражаться должны вы.
…Над местностью горной, равнинной, озерной,В берлинской лазури пред штурмом последнимЛетает весь день самолет наш дозорный,Серебряный крестик над краем передним.
То в облако скроется, то возвратится,Ведомый спокойной горячей рукою.Давно перестал я завидовать птицам,Завидовать летчикам — дело другое.
Работа мотора доносится слабо,Кто там барражирует? Может быть, Слава?Под ним расстилается карта живая,Но кажется мне, что увидеть он можетНе только всю землю от края до края,Но люди и судьбы видны ему тоже.
Вон там, на опушке, землянка сырая,И если все видно насквозь с самолета,Там немец на нарах лежит, умирая, —Дыхания нет, лишь осталась икота.
Колючим осколком живот его вспорот,От судорог он изогнулся упруго,И видно еще сквозь расстегнутый ворот —На бляхе овальной написано: «Гуго».
Знакомое имя! Забудем навеки.А может, его пожалеем? Но позже!Сомкнулись прозрачные желтые веки…Как все мертвецы друг на друга похожи!
Что летчику видно еще? Переправа:Наводят понтоны на речке немецкой.С высот поднебесных сумеет ли СлаваВ родное лицо командира вглядеться?
Спешит командир, выполняя заданье,И так он отлично владеет собою,Что здесь не заметят, какое страданьеЕму доставляет движенье любое.
Конечно, покинул он госпиталь рано,Боясь опоздать к заключительной схватке.Раскрылась и ноет полтавская рана,И ноги от брестской контузии шатки.
Летает, летает наш «Лавочкин-пятый»,Как будто качаясь на синих качелях,И видно пилоту, как, сжав автоматы,Эсэсовцы пленных выводят в ущелье.
Походкой неровною мимо «газовни»,С землею и небом прощаясь навеки,Идет наш знакомый — советский полковник,А следом и Фриц, и французы, и греки.
За час до спасенья погибнуть так глупо,Так страшно… Но если уж гибнуть, то с честью.К расстрелу отобрана первая группа.В ней немец и русский, пропавший без вести.
Глядят на людей вороненые дула.Бессильно парит самолет в небосводе.Земля под ногами трясется от гула —Советские танки уже на подходе.
«Огонь!» И полковник движеньем последнимСобой заслоняет немецкого друга.А мир наполняется громом победным —То дизель-моторов могучая фуга.Охранники мечутся, к лесу примяты,Поняв, что уже не уйти от расплаты
Но Танин отец не поднимется больше:К себе притянул он последнюю пулю,Ценой его жизни спасенный подпольщикНад ним как в почетном стоит карауле.
Но горя не видно, наверное, с неба,Иначе бы летчик не выдержал мукиИ танкам на помощь бы ринулся смело,Раскинув сверкнувшие крылья, как руки.А он все летает, а он все летает,Как будто бы книгу вселенной читает.
Я был в это утро в частях сталинградских,На временном их наблюдательном пункте:Им маршал на сутки велел окопаться.Змеятся окопы в рассыпчатом грунте.
Развернута станция наведенья,При ней авиатор из Ставки главкома.Смотри — самолетов мгновенные тениСкользят по лицу, что нам очень знакомо.Антенна бамбуком серебряным вздета,Но нет от дозорного с неба ответа.
«Я — „Сокол“. Прием». Узнаю я пилота,О нем написать бы особую повесть:Земля не забыла его перелета —Он с Чкаловым вместе летал через полюс.
«Как понял? Прием». Но молчит поднебесье.«„Орел“, отвечайте, я — „Сокол“…» НежданноВозникла в наушниках легкая песня,Над полем сраженья звучащая странно:
«До чего обидно, что я ласков не былИ не знал, что завтра улечу на фронт.Мы с тобой сойдемся, как земля и небо,Но не так-то близок общий горизонт».
«„Орел“, прекратите! Обследуйте зону.Я петь запрещаю. Прием». Но оттуда,Где солнце несет золотую корону,Доносится песни веселое чудо:
«Почему молчали сомкнутые губы?Впрочем, вероятно, ты была права.Мы такие люди, оба однолюбы.Нам даются трудно нежные слова».
Взбешен авиатор из Ставки главкома,Грозит он пилоту лишением званий.Но в голосе дальнем во время приемаЯ слышу мелодию юности ранней:
«Легкие размолвки навсегда забыты,Все у нас с тобою будет хорошо.„Орел“ говорит. Справа два „мессершмитта“.Снимаюсь с волны. На сближенье пошел»
На бой из-под задранной круто фуражкиТак страшно смотреть, аж по телу мурашки!Беззвучная буря крутящихся точек,И выстрелов пушечных нервные вспышки…Опять узнаю я уфимцевский почерк —Вокруг офицеры галдят, как мальчишки.И падает «мессер», крутясь и пылая,Эскадры Рихтгофена слава былая!
В зигзагах окопов победу пилотаНестройным «ура» отмечает пехота.По синим лампасам ладонями хлопнув,Старик-авиатор вылазит на бруствер.И видно, что он человек не окопныйИ кое-что смыслит в воздушном искусстве.
«Полковника надо представить к награде,Но пусть он поймет, что в бою не до песен.Придется его, назидания ради,На гауптвахту, да суток на десять».
Гремело за Одером выстрелов эхо,Решались в сражении судьбы столетья.Из штаба я к летчикам на ночь поехалС надеждою Славу Уфимцева встретить.
Но здесь появленье мое неуместно:В подвале разбитого бомбами зданьяПолковник Уфимцев сидит под арестомЗа то, что он пел, выполняя заданье.
Глава тридцать пятая
БЕРЛИНСКАЯ ПОДЗЕМКА
По крыше, зеленой от окиси меди,Сжимая древко самодельного флага,Уже смельчаки добирались к победеПод страшным обстрелом на купол рейхстага.
А нам с бригадиром пришлось по-иномуДойти до победы, дорогой особой:Мы шли под землей с фонарями, как гномы,Ручные гранаты швыряя со злобой.
Был путь наш, пожалуй, не менее трудным, —Строителям вышло ползти, как нарочно,В метро, что зовется у них унтергрундом,Пять суток бессонных во тьме полуночной.
С Кайтановым я повстречался случайно.Давно мы не виделись — более года.Фонарики наши скрестились лучамиПод мутной капелью бетонного свода.
Он звонко и молодо крикнул мне: «Женька!Тебя не хватало! Не лезь без оглядки!Тут можно взорваться, смотри хорошенько,Держись за мои боевые порядки».
В квартале одном от позиции нашейВ своем бетонированном подземельеРейхсканцлер и фюрер, страну потерявший,Уже принимал ядовитое зелье.И умер он с Евой своей и собакойКак раз перед нашей последней атакой.
В разбитом Берлине в канун ПервомаяКончалась вторая воина мировая.Но здесь, под землей, продолжалось сраженье,В туннелях поверхностного заложенья.
Мы шли, как проходчики, сжав автоматы,По метру туннель у врага отбивая.Пред нами отборные были солдаты,Грозящая гибелью тьма огневая.
Но фюрер безумный последним приказомПризвал на подмогу стихию природы, —И вдруг через шлюзы, открытые разом,В туннели нахлынули черные воды.Из Шпрее и мутного Ландвер-канала,Как кровь из артерий, вода прибывала.
Мы слышали хрип захлебнувшихся немцев,Последний отчаянный вопль человечий.Минута — и вот уже некуда деться,Холодные волны по пояс, по плечи…Бушует в туннелях весенняя Шпрее.И Коля зовет на поверхность скорее,
И все это, кажется, очень похожеНа то, как прорвался плывун под Неглинной…Был с нами Акишин, мы были моложеИ не собирались идти до Берлина.
Вот здесь перекрытье разрушили бомбы,И виден весеннего неба кусочек.Скорее нам выбраться в этот пролом бы!Вода ледяная кипит и клокочет.Мы вылезли мокрые, злые как черти,Как будто в гостях побывали у смерти.
Нас улица встретила странным молчаньем:Рассвет словно в пекле пожаров разварен,И простыни ветер, как флаги, качаетНад толпами немцев на грудах развалин.Мы далее поняли сразу, что этоИ есть долгожданная наша победа.
Понять ее силу нам некогда было:Саперы пошли обезвреживать мины,А Коля был вызван к начальнику тылаИ выехал срочно в предместье Берлина,Названье предместья как будто бы Цоссен.Весенних деревьев прозрачная просинь.
Был штаб расположен в уютненькой вилле,Оставшейся целой в событиях бурных.Вниманье Кайтанова остановилиПортреты хозяина в рамках фигурных.
«Знакомая личность! Как будто когда-тоМы где-то встречались… Вот странность… А впрочем,Обычнейший немец в пилотке солдата,В мундире врага, не в костюме рабочем».
…Штаб тыла загружен был новой работой —Снабженьем берлинцев крупою и мясом.Гигант-интендант, красный, в бисере пота,Орал в телефоны сорвавшимся басом:«Вас жители ждут! Выдвигайте скорееПоходные кухни на Франкфурт-аллее!»В день взятья Берлина так странно звучалоВ поверженном городе жизни начало.
Кайтанов представился. «Вот и прекрасно, —Сказал интендант. — Вы строитель?»«Так точно».«Придется заняться работой опасной:Снять мины в подземке приказано срочно.
Потом мы дадим вам полгода, пожалуй,И вы восстановите эти туннели».А Колино сердце заныло и сжалось,Все мысли о доме, как порох, сгорели.«Так, значит, наш путь не закончен в Берлине,Придется остаться еще на чужбине!»
Он выехал в комендатуру Берлина —Взять планы метро. У массивного входаБерлинцы шеренгою строились длинной.Какого здесь не было только народа!
Обман, унижение, хитрость и радостьСплетались в клубок в этом гуле и гаме.Поодаль, у старой чугунной ограды,Стоял человек в полосатой пижаме.С крестом на спине и руками скелета,С бескровным лицом известкового цвета.
Он что-то по-русски спросил у гвардейца,И Коля к нему повернулся невольно.Чтоб в эти глаза молодые вглядеться,Кайтанову было секунды довольно.
«Так это же Фриц! Это наша бригада!»Чуть-чуть не сшибив проходившую немку,Он бросился к Фрицу: «Тебя мне и надо,Пойдем восстанавливать вашу подземку!»
Глава тридцать шестая
