Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава тридцать девятая
ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ
Шли в Управленье разговоры:Кайтанов — он такой-сякой,Поспорит и дойдет до ссоры,Не ценит собственный покой.
Набрался мудрости на войнах,Разнес проект в один момент.Им инженеры недовольны,Обижен член-корреспондент.
Однако он работник дельный,Имеет несколько наград…Пускай на факультет туннельныйУчиться едет в Ленинград.
А как его семья? ТепловуСо стройки отпустить нельзя.Но разлучаться им не ново,Привычно, я б сказал, друзья.
Пускай они решают сами,Но вуз ему необходим.А Ленинград не за горами,И все условья создадим.
Все ясно, не к чему придраться,И выдан проездной билет.Так стал Кайтанов ленинградцемПо крайней мере на пять лет.
Я захожу к друзьям старинным,Но Лелю нелегко застать.С кайтановским подросшим сыномПридется посидеть опять.
Мальчишка здорово рисует,Про все, как взрослый, говорит,Его Вьетнам интересуетИ что такое Уолл-стрит.
От папы вести слишком кратки,Он пишет: очень трудный год,Да телеграмму: «Все в порядке» —Раз в две недели маме шлет.
У дяди Славы перемены:Он приезжал прощаться к нам,Он служит где-то возле Вены,И тетя Таня тоже там.
…Мне не собрать друзей далеких,Но буду с ними я везде.Так помнят реки об истоке,Так помнят птицы о гнезде.
И выпал мне отъезд нежданный.Экспрессом «Красная стрела»,И ночь в пути, и день туманныйСквозь рябь вагонного стекла.
В купе сосед, профессор бойкий.Зайти ехидный дал советВ квартиру Пушкина на Мойке,Чтоб знать, как скромно жил поэт.
Но, времени имея малоНа поучительный досуг,Я сразу бросился с вокзалаТуда, где учится мой друг.
Как раз звонок по-детски звонок.И странен всем, как в мае снег,Среди мальчишек и девчонокСедоголовый человек.
Кайтанов! Лапы мне на плечиКладет он грузно. «Здравствуй, друг!»Я ощущаю легкость встречи,Родную тяжесть этих рук.
«Ну, что там Славик? Как там Леля?Письмо? Давай его сюда!Сегодня с лекции на волюСбегу, — невелика беда».
И мы шагаем с ним проспектом,Как жизнь, широким и прямым,Сто раз поэтами воспетым,С далеким шпилем золотым.
Минуем строгие кварталы,Не клеится наш разговор…Но вот навстречу самосвалы,И виден во дворе копер.
Для нас нет зрелища дороже,Для нас нет выше красоты:«Смотри! Метро здесь строят тоже,Хотя ужасные грунты».
«Ты где живешь?» — «Снимаю угол».«Пойдем к тебе?» — «Не по пути!»Ужели он не хочет другаВ свою обитель завести?
Мне это показалось странным.Ну что ж, на нет и нет суда.Пахнуло чадом ресторанным.«А может быть, зайдем сюда?
Вон в глубине свободный столик,Студент не прочь бы коньячку».В задорных разговорах КолиУлыбка прятала тоску.
Но, не назвав ее причины,Он еле совладал с собой.Не любят говорить мужчиныО том, что может стать судьбой.
Лет через шесть в степях за ДономУслышал я его рассказ,Но, споря с времени законом,Передаю его сейчас.
Отличный угол снят был Колькой:Славянским шкафом отделен,Был со столом, с походной койкойДворец студенческих времен.
Хозяйка постояльцу рада:Зимою страшной у нееВсех близких отняла блокада,Оставив горе да жилье.
А как зовут ее? Не важно,И разве вам не все равно?На лампе абажур бумажный,И в комнате полутемно.
Я знаю поколенье женщин,Которые живут одни,Достойные любви не меньше,Чем те, кто счастлив в наши дни.
Заботливы ее вопросы.Все вечера они вдвоем…Она свои тугие косыЗавяжет золотым узлом
И сядет рядом, пригорюнясь,Сомкнув кольцо округлых рук.Нет, это, кажется, не юность,Вы поздно встретились, мой друг!
Не очень громко, безыскусно,Сбиваясь часто, — ну и пусть! —Она стихи поэтов грустныхЧитает Коле наизусть.
Но в этом нету вероломства:Ведь он до рокового дняИз всех поэтов (по знакомству)Читал лишь одного меня.
И вспоминает виноватоОн свой московский непокой:«Повадка Лели угловата,И нет в ней тайны никакой?..
А наше первое свиданьеУ лунных просек на виду,И комсомольское собраньеТогда, в тридцать седьмом году,И в сорок первом расставанье,Преодолевшее беду?..»
Все тоньше память жизни прежней,И вот уже она — как нить.Любовь ее все безнадежней,И надо что-нибудь решить,
Иначе этот взгляд печальный,Где тьма как свет и свет как тьма,Где встреча длится, как прощанье,Сведет с ума, сведет с ума.
Но голосом глухим, как эхо,Хозяйке говорит жилец:«Я в общежитье переехал,Прости меня. Всему конец».
И зубы стиснуты до боли,Так тяжко на душе. Но онНе зачеркнет второй любовьюВсе то, во что навек влюблен!
Пускай всегда хранится в тайнеТо, что на берегу донскомМне позже рассказал КайтановО подвиге своем мужском.
Нет, вовсе не о той победе,Которой хвастают хлюсты,А о рожденном на рассветеВысоком чувстве чистоты.
Глава сороковая
КОГДА ОДИНОКО
Рассветной звезды молодыми лучамиМы в разные стороны, дальше и дальшеРасходимся, шедшие вместе вначале,Сквозь общие радости и неудачи.
А нашему утреннему поколеньюНа опыте жизни пришлось убедиться,Что Мы — это главное местоименьеИ Я — лишь его небольшая частица.
Но что нам поделать, товарищи, еслиИ солнца лучи не встречаются в небе.Бывает, для хора написана песня,А петь одному ее выпадет жребий.
Товарищи! Как мне без вас одиноко!Кайтанов, наверно, еще в Ленинграде,А Слава опять улетает далеко,И вся наша дружба в невольном разладе.
Портрет на стене — Ильича крутолобость,Шеренгами книги стоят, как солдаты…Морями и странами светится глобус,От света неяркого тени горбаты…
Опять над романом сижу до рассвета,И кажется мне временами, что этоВеду я стихи, как туннель через скалы,Сквозь жизни глубины, сквозь горы и годы,Песок мелочей и событий обвалы,Сквозь черные и сквозь прозрачные воды.
Вдруг кажется, что ничего не выходит,Перо по странице беспомощно бродит…В поэты я выдвинут был бригадиром,На очень высокую, трудную должность:Один на один с окружающим миромНад белым листом остается художникА нам, в коллективе с младенчества росшим,Так нужно повсюду быть с другом хорошим!
С таким, чтобы вместе в огонь или в воду,С таким, чтобы рядом в жару или в стужу.Иначе, как жабы в сырую погоду,Пустые обиды вылазят наружу:
Тем был я не понят, а этим не признан,Там высмеян больно, туда-то не позван.Ничтожные чувства при социализмеЕще нас терзают довольно серьезно.
Но есть огорчения и пострашнее,О них умолчать и забыть я не смею:Оглотков! Не помните этой фигуры?Он в подлости жил и погиб как собака.А нынче Оглотков от литературыВоскрес! До чего вы похожи, однако!
Он ходит за мной, клеветник и наушник,Статейки кропает он с видом научным,В которых чернит мою чистую веруИ автора хает с героями вместе.Зачем? Для того лишь, чтоб сделать карьеру, —Ведь нет у такого ни чувства, ни чести.
Молчит телефон… Хоть бы кто по ошибкеМой номер набрал… Я включаю приемник.Взвились и замолкли заморские скрипки.Как тихо… Как пусто в пространствах огромных.
Вы не думайте, я не ною,Просто трудно порой ночною, —Не работается, не спится,Без товарищей свет не мил!Но один сейчас за границей,На конгрессе борцов за мир;
Спят, устав от трудов, другие;Ну а третьи спят вечным сном, —Наши самые дорогие,За которых мы все живем.
Перед светлою их судьбоюКак-то даже неловко мнеЗаниматься самим собою,С мелкой грустью наедине.На позднем рассвете, усталый и сонный,Бегу отвечать на звонок телефонный.
«Большая Медведица вас вызывает».Вот глупая шутка иль сна продолженье?А впрочем, чего на земле не бывает!И слышу я голос: «Приветствую, Женя!
Кайтанов на проводе. Здравствуй, дружище!»«Откуда ты взялся?»«Я с нового места.Медведицу после на карте отыщешь,Покамест она никому не известна.
На новую стройку я послан в разведку,Теперь я сижу на практическом деле:Закончив студенческую пятилетку,В степях для воды пробиваю туннели.Ты должен приехать ко мне непременно, —Учти, для стихов это место бесценно…
Еще не забудь моей маленькой просьбы:Зайди к нам домой, если время нашлось бы.Будь другом! Я очень волнуюсь за сына, —Опять про юнцов фельетоны в газетах.В наставники Славику нужен мужчина,Мальчишка нуждается в наших советах».Всегда разговор на большом расстояньеТаит недосказанность в окончанье.
…Признаюсь, я начал, тревожась немного,Воспитывать сына приятелей давних.Совсем не по мне эта роль педагога,Какой из меня, извините, наставник!
Теплова на шахте. Я радостно встреченМальчишкой в просторном костюме отцовском.Потом у меня мы сидели весь вечер,Серьезно беседуя о Маяковском.
Юнец обо всем говорит нагловато.«Не слишком ли ты задаешься, приятель?» —Спросил я его, позабыв, что когда-тоСам детскую робость за наглостью прятал.
А вдруг лобовая атака на доты?Ты первым пойдешь или голову спрячешьСмотрю на него, не скрывая заботы,Мне кажется, мы вырастали иначе.
Но это во всех поколеньях, быть может,Имеет свое объясненье простое:Октябрьским гвардейцам казались мы тожеВесьма легкомысленной мелкотою.
Глава сорок первая
