Варлам Шаламов - Колымские тетради
На улице волки
На улице волкиЗаводят вытье.На книжную полкуКладется ружье,
Чтоб ближе, чем книги,Лежать и помочьВ тревожные миги,В беззвездную ночь,
Где сонной метельюРассеянный снегУлегся под ельюНа вечный ночлег.
Где лед еще крепче,Чем горный гранит,Горячие речиИ судьбы хранит.
Где слышно рыданьеВ подземных ключах,Где нет состраданьяВ делах и речах.
Где тень от кибиткиВозка ТрубецкойМучительней пыткиОбычной людской.
Где солнце не греет,А яростно жжет,Где горы стареютСредь мерзлых болот.
Где небо, бледнея,Ушло в высоту,Став трижды роднееЗовущим мечту
На помощь, чтоб робостьСвою побороть,Не кинуться в пропастьИ в водоворот.
Где волны качаетЖивое весло,Розовой чайкиВитое крыло.
Где нету ненужныхДля здешних людейТяжелых, жемчужныхВесенних дождей.
К медведям в соседиСпокойно сойти,В беседе медведейОтраду найти.
Где бешеный кречетПугает зайчат,Где тополи — шепчут,А люди — молчат…
Из нотного пеньяДля музы зимыГодны, без сомненья,Одни лишь псалмы.
На приморском побережье
На приморском побережьеПоднимаюсь на плато.Грудь мне режет ветер свежий,Разрывающий пальто.
Все, что сунется навстречу,Пригибает он к земле.Деревам крутые плечиНе расправить на скале.
Но я знаю тот таежный,Чудодейственный пароль.Кину песню осторожно,Преодолевая боль.
И подхватит ветер песню,Так и носит на руках.Это песне много лестней,Чем скрипеть на чердаках.
Чем шептать под одеяломНеуместные слова —Все о бывшем, о бываломЛепетать едва-едва.
И под песенной защитойЯ пройду своим путем,Неожиданно забытыйВетром, полночью и льдом.
Я — море, меня поднимает луна
Я — море, меня поднимает луна,И волны души отзываются стоном.Пропитанный болью до самого дна,Я — весь на виду. Я стою на балконе.
Лунатик ли, пьяный ли — может, и так.Отравленный белым далеким простором,Я знаю, что ночь — далеко не пустяк,Не повод к застольным пустым разговорам.
И только стихов я писать не хочу.Пускай летописец, историк, не болеНо что мне сказать моему палачу —Луне, причинившей мне столько боли?
Пичужки песня так вольна
Пичужки песня так вольна,Как будто бы не в клеткеПоет так радостно она,А где-нибудь на ветке.
В лесу, в моем родном лесу,В любимом чернолесье,Где солнце держат на весу,Достав до поднебесья,
Дубы кряжистые и луч,Прорвав листву резную,Скользнув с обрывов, туч и круч,Дробит волну речную.
И отражен водой речной,Кидается обратно.И солнце на листве сквознойБросает всюду пятна.
И кажется, кусты задень,Задень любую ветку,Прорвется, заблистает день,И только птица — в клетке.
Но все миражи и мечтыРаскрыты птичьей песней,Достойной большей высоты,Чем даже поднебесье.
Копытят снег усталые олени
Копытят снег усталые олени,И синим пламенем огонь костра горит,И, примостившись на моих коленях,Чужая дочь мне сказку говорит.
То, может быть, не сказка, а моленьеВсе обо мне, не ставшем мертвецом,Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье,Себя опять почувствовать отцом.
Ее берег от мора и от глада,От клокотанья бледно-серых вьюг,Чтобы весна была ее наградой,Подарком из отцовских рук.
И в этом остром, слишком остром чувстве,Чтоб мог его принять за пустяки,Я никогда не пользуюсь искусствомЧужую грусть подмешивать в стихи.
И сердца детского волнение и трепет,И веру в сказку в сумрачном краю,Весь неразборчивый ребячий лепетНе выдам я за исповедь свою.
Гора бредет, согнувши спину
Гора бредет, согнувши спинуКак бы под бременем забот.Она спускается в долину,Неспешно сбрасывая лед.
Она держаться в отдаленьеПривыкла, вечно холодна.Свои под снег укрыла мненьяИ ждет, пока придет весна.
Тогда отчаянная зелень,Толкая грязный, липкий снег,Явит служенье высшим целямИ зашумит, как человек.
Шуршу пустым конвертом
Шуршу пустым конвертом,Письмо пишу тебе,Прислушиваясь к ветру,Гудящему в трубе.
И вдруг, вскочив со стула,Бросаюсь на кровать,Слова в зловещем гулеПытаюсь разобрать.
Что ветер там бормочет,Не надо бы кричать,Зачем понять не хочет,Что лучше б замолчать.
Мучительные строчкиПоследнего письмаДовел бы я до точкиИ не сошел с ума.
Зачем холодный блеск штыков
Зачем холодный блеск штыковИ треск селекторных звонков?
Чего вы испугались вдруг?Что слышно в злобном гуле вьюг?
Ведь он — не Бог и не герой,Он даже жалкий трус порой.
Ведь он — один, один, один,Хотя и дожил до седин.
Его же верные друзьяНе испугаются ружья.
Друзья, и братья, и отцы —Они ведь только мертвецы!
Велики ручья утраты[36]
Велики ручья утраты,И ему не до речей.Ледяною лапой сжатый,Задыхается ручей.
Он бурлит в гранитной яме,Преодолевая лед,И холодными камнямиНабивает полон рот.
И ручья косноязычьеНепонятно никому,Разве только стае птичьей,Подлетающей к нему.
И взъерошенные птицыПрекращают перелет,Чтоб воды в ручье напиться,Уцепясь за хрупкий лед…
Чтоб по горлу пробежалаКапля горного питья,Точно судорога жалобПеремерзшего ручья.
Натурализма, романтизма
Натурализма, романтизмаЛистки смешались на столе.Я поворачиваю призмуВ увеличительном стекле.
Все это ведь не точка зреньяХудожника, его перо,А лишь манера размышленьяНад тем, что — зло и что — добро.
Поэт — не врач, он только донор,Живую жертвующий кровь.И в этом долг его, и гонор,И к человечеству любовь.
Навек запомненную мноюПережитую злую быльПеред знакомою луноюЯ высыпаю прямо в пыль
Перебираю, как влюбленный,Наивный рыцарский словарь,Комки суждений запыленныхИ птичий слушаю тропарь.
Чего хочу? Чтобы писалось,Чтобы не кончился запой,Чтоб сердце век не расставалосьСо смелостью и прямотой.
И чтобы стих, подчас топорный,Был точен — тоже как топорУ лесорубов в чаще черной,Валящих лес таежных гор.
И чтоб далекие удары,И вздохи лиственниц моихЛожились в такт с тоскою старой,Едва упрятанною в стих.
Мы отрежем край у тучи
